Лаура Кинсейл: Летящая на пламя

Сам дом представлял собой постройку в готическом стиле, мрачно выглядывавшую из-за высокого забора и устремившую в серое, низко нависшее небо нагромождение разнообразных шпилей, башенок и контрфорсов, украшенных многочисленными горгульями. Здесь жил сэр Шеридан Дрейк — потомок сэра Фрэнсиса, славный ветеран Наполеоновской и Бирманской войн, отмеченный наградами, участник боев в Канаде и в Карибском море; знаменитый морской капитан, произведенный недавно в Рыцари Почетного ордена Бани за самоотверженность и героизм, проявленные в Наваринском сражении.

Олимпия вынула руку из муфты и проверила, хорошо ли закрыт пакет с фуксией в горшочке, которую она взяла с собой, намереваясь преподнести цветок славному капитану. Ей хотелось надеяться, что растение не замерзло во время ее продолжительной прогулки из города — сюда, в усадьбу. Это была одна-единственная выжившая фуксия из пяти посаженных ею в честь победы, одержанной в морском Наваринском сражении сразу же, как только Кембриджские и Норвиджские газеты сообщили о том, что сэр Шеридан возвращается домой. Конечно, домашнее растение, выращенное в горшочке, является не лучшим подарком, выражающим признательность герою за его беззаветную храбрость, но Олимпия не была искусна в рукоделии и потому не могла вышить для капитана Дрейка знамя или что-нибудь в этом роде. Она, конечно, с удовольствием подарила бы ему какое-нибудь живописное полотно с изображением морского боя, но это было ей не по средствам. Поэтому она в конце концов остановилась на цветке, выращенном ею, и присовокупила к нему еще один подарок, сделанный от чистого сердца — маленькую книжку на французском языке в кожаном переплете с золотым обрезом. Это был «Общественный договор» Жан-Жака Руссо.

Олимпия заранее составила себе мысленный портрет сэра Шеридана. Он, конечно, высок ростом и великолепен в своем темно-синем морском мундире и безупречно белых брюках, а на его плечах блестят золотые эполеты. Но он вовсе не красавчик, каких много среди моряков. Нет, Олимпия рисовала в своем воображении простое лицо — лицо, внушающее доверие, лицо, которое можно было бы назвать невзрачным, если бы не ясный свет добрых глаз, благородная чистота лба, да еще, возможно, несколько задорных веснушек на носу. Кроме того, ему должна была придавать обаяние трогательная манера опускать взор и заливаться краской смущения, когда он ловил на себе взгляд женщины.

В течение нескольких дней Олимпия продумывала те слова, с которыми она обратится к нему. Девушка с трудом могла выразить свое восхищение его подвигом и содрогалась каждый раз, как только представляла себе этого храбреца, бросившегося наперерез рухнувшей мачте, чтобы спасти своего командира, а затем прыгнувшего за борт в кишащую акулами пучину, предотвращая взрыв неразорвавшегося снаряда, способного в щепки разнести корабль. Ей так хотелось выразить ему свое глубочайшее уважение; она хорошо понимала, что замерзшая фуксия, завернутая в бумагу, не в силах передать всю глубину ее чувств. И все же она мечтала, лежа без сна ночи напролет, когда в доме становилось удивительно тихо, а ее жизнь казалась ей маленькой и такой незначительной, что этот морской волк улыбнется, принимая из ее рук цветок, и все поймет. Он будет признателен ей и по достоинству оценит скромный дар девушки, который в ту минуту покажется ему дороже королевской золотой медали.

Но все это были лишь мечты. А сейчас, стоя у его двери и чувствуя, как замирает ее сердце от ужаса, Олимпия утвердилась в худших подозрениях на свой счет — она поняла, что несмотря на свои самые страстные желания и мечты, она — страшная трусиха, лишенная всякого мужества.

Взяв себя в руки, девушка дернула за цепочку, на которой висел колокольчик, и где-то далеко, в глубине дома раздался тихий перезвон. И сразу же с карниза портика сорвался большой ком снега и с глухим стуком упал рядом с ней на крыльцо, засыпав своей холодной крошкой плечи и шляпку девушки. Дверь усадьбы Хазерлей распахнулась в тот момент, когда Олимпия вытирала свое запорошенное лицо и убирала со лба сломанное перо зеленой шляпки, мешающее ей разглядеть того, кто стоял в дверном проеме.

Это был маленький смуглый босоногий человечек в красной феске на бритой голове, за ним тянулся длинный шлейф из одеяла, в которое было завернуто его тщедушное тело. Слуга, не обращая никакого внимания на то, что Олимпия была вся в снегу, отвесил ей низкий поклон и подмел при этом свешивающимся с его руки краем одеяла каменный порог дома. Затем он снова устремил на нее взор своих маленьких черный глаз, сверкающих на круглом лице.