Полина Федорова: Дороже титулов и злата

— Это уж да, — отозвался со своего места сидящий на щуплом Голицын. — Поверьте мне, господа, он это сделает.

Англичане переглянулись. Было видно, что слова Тауберга подействовали на них, и следовало быстрее развивать успех.

— Кроме того, вами совершено убийство, — нахмурил брови Иван. — И никакие конвенции не спасут вас от Сибирской каторги.

— Какое еще убийство? — подал голос крупный.

— Вы убили агента Императорской Экспедиции секретных дел. А убийство должностного лица по нашим законам карается бессрочной каторгой. Ведь заживо сгниете, господа иноземны. Или медведи задерут. Там, куда вас отправят, медведи разгуливают, как вы знаете, прямо на улицах.

При упоминании о медведях англичане снова переглянулись.

— У вас нет никаких доказательств, — не уверенно произнес крупный.

— Есть, — снова подал голос Голицын.

— Какие это? — из последних сил сопротивлялся англичанин.

— У нас есть свидетель, который все видел, — ответил Антоан.

— Кто же это?

— Я, — выдержав драматическую паузу, произнес князь.

— И кто же убил вашего агента? — попытался иронически улыбнуться крупный.

— Вот он, Джозеф, — указал на щуплого Антоан. — По вашему, сэр Ратленд, приказанию. Его на виселицу, вас в Сибирь.

— Скажи им, — сдался Джозеф. — Они не шутят.

Крупный молчал.

— Мы не шутим, — подтвердил слова англичанина Тауберг. — Забыл сказать вам, что перед высылкой на каторгу, вас будут еще пытать. Чтобы вы поведали подлинную и подноготную правду. Когда из вас будут выбивать подлинную правду, то будут колотить длинниками — это такие палки — по почкам и печени, что создаст у вас проблемы с пищеварением. А когда вам отобьют почки, у вас будут проблемы и с мочеиспусканием. Вам, господа, даже пописать будет трудно и больно. Ну а правдой подноготной считается то, что говорит в промежутках между воплями и слезами пытаемый, когда ему под ногти вгоняют железные гвозди. Знаете, как это делается? Берется молоток, двухдюймовые гвозди и…

— Oh my God! [4] О Боже! ( англ. ). — взорвался, наконец, крупный. — Варвары. Дикари! Вам нужны письма вашего изменника-государя Павла? Возьмите их, они лежат в шкатулке у меня под матрацем.

— Ну вот, это совершенно иной разговор, — повеселел Тауберг. — Разрешите, сэр?

Иван не очень деликатно подвинул крупного англичанина, сунул руку под матрац и достал шкатулку. Открыв ее и убедившись, что письма действительно там, он сунул находку под мышку и поднялся.

— Господа, — произнес подполковник официальным тоном. — Благодарю вас за оказанное содействие, однако как лицо, находящееся в данный момент на государственной службе, обязан заявить. Поскольку вами совершено противозаконное деяние, классифицирующееся как попытка совершения убийства, и о сем мною сообщено в полицейскую управу, предписываю вам находиться на своем месте безотлучно, дабы не скомпрометировать себя перед государством, гостеприимно распахнувшем перед вами двери для ваших, — он сделал паузу, — научных изысканий. Уверяю, ждать вам придется недолго, за вами скоро придут. За сим разрешите откланяться и пожелать вам держать язык за зубами, иначе не миновать вам свидания с нашими медведями, имеющими известную вам привычку разгуливать по улицам. Гуд-бай.

Пропустив хмыкнувшего на сию тираду Голицына, Тауберг вышел, прямой, как длинник-палка. В этот момент, пожалуй, подполковник даже нравился князю. Как, впрочем, и Голицын Таубергу, иначе последний бы не протянул первому руку и не произнес:

— Благодарю вас, князь. Вы мне очень помогли. Полагаю, Антон Николаевич, наше с вами дельце окончено?

Оба, возбужденные только что свершившейся победой, не заметили, как после слов Тауберга недалеко в кустах кто-то охнул и послышались легкие удаляющиеся шаги, а за ними еще одни. И, конечно, не услышали шепота, в коем один из них узнал бы голос Африканыча:

— Барышня, погодите. Да погодите же, барышня…

Голицын смотрел прямо в глаза Тауберга.

— Вне всяких сомнений, подполковник, — ответил он коротко после недолгого молчания и пожал протянутую руку.

— Аграфена Ниловна, извольте просветить меня немедля, где это вы по ночам шастаете? — услышала Груша гневный голос бабеньки за своей спиной.

Как же хотелось ей тихо и незаметно пробраться в свою комнату и выплакать в подушку разочарование и обиду, раздиравшие сердце с того самого момента, как поняла она, что обманута. И кем? Прекраснейшим и благороднейшим из всех встречавшихся ей мужчин. Мечиславом Феллициановичем! Или, правильнее будет сказать, неким Антоном Николаевичем, к тому же оказавшимся, как удалось ей выяснить у Степана Африкановича, князем Голицыным. И что за доля ее такая разнесчастная! За все ее годы всего-то два раза и довелось чужие разговоры подслушивать, а оба они всю жизнь перевернули. Или весь род мужской — лжецы и обманщики, и нельзя никому из них веры давать? Дмитрий Маслеников, понятно, на ее приданое нацеливался, а князю-то что от купеческой дочери понадобилось? Каков бы ни был за ней капитал, навряд ли его сиятельство — тем более из Голицыных! — возьмет в жены такую неровню, купчиху! Да его засмеют! А она-то размечталась, о будущем грезить начала, как она бабеньку с дядюшкой уговаривать будет, чтоб не препятствовали ее счастью, чтоб дали свое благословение на брак с господином Марципановым. Ну и что, что чин не велик, да состояние мало, а может, и совсем нет, — главное, что любит она его всем сердцем.