Елена Арсеньева - Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина)

— Значит, помрет жена? — выдохнул он.

Бомелиус потупил взгляд, в котором сквозило сочувствие слишком откровенное, чтобы не оскорбить властелина.

— Ладно, — прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. — Иди с Богом.

— Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, — чуть слышно проговорил Бомелиус, — вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не только лекарскому искусству — знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские, могу послужить толмачом…

Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимая лицо в прикрывавшую его ладонь.

В июле 1560 года снова загорелась Москва. Вспыхнуло, как водится, на многонаселенном Арбате, и скоро тучи дыма с «галками» — пылающими головнями — понеслись к Кремлю.

Царицу вывезли из Москвы без памяти. Думали уже, что неживую, однако в чистом, свежем воздухе Коломенского она все-таки пришла в себя и даже слабо улыбнулась, услышав звон колокола, приветствующего ее появление. Вскоре в ее истончившемся лице появились живые краски, и у государя впервые за много дней отлегло от сердца. Теперь ему казалось диким, что он так безоговорочно поверил приблудному иноземцу, нечестивому лекаришке, как его… Бомелиусу, кажись… Чертов лекарь лишил царя надежды, а теперь надежда снова ожила в его сердце, и он почувствовал, что к жизни вернулась не царица, а он сам.

В этом состоянии пробуждения деятельности сидеть сиднем в Коломенском, пусть и наслаждаясь выздоровлением любимой жены, казалось царю невыносимо. Ему требовалось какое-то дело, пусть трудное, опасное… Руки чесались! И царь почти с облегчением воспринял весть о том, что пожары не унимаются, а начальствовать над их тушением некому. Почти все молодые, крепкие мужчины в войске, народ мечется, аки стадо без пастуха. Иван Васильевич вмиг ощутил себя счастливым и сорвался в Москву, едва мазнув губами на прощанье по белому лбу жены и препоручив ее заботам ближней боярыни, которая, уже зная, что может развлечь царицу, немедля велела подать ее любимую, заново переписанную книгу (прежнюю зачитали до дыр!) с диковинно разрисованными заставками и буквицами и нараспев принялась читать с того места, где остановилась прежде:

— Однажды преподобная и блаженная Феврония, нареченная во иночестве Ефросиния, для пречистого храма соборной церкви вышивала воздухи, на которых сияют лики святых. Преподобный же и пречистый князь Петр, нареченный Давид, прислал к ней, глаголя: «О сестра Ефросиния! Дух мой уже отходит от тела, но жду тебя, ибо решили мы вместе покинуть мир сей».

Голос чтицы звучал чуть слышно, словно дуновение свежего ветерка. Анастасия блаженно закрыла глаза.

Эту книгу ей не надоест слушать никогда. Про то, как муромский князь взял за себя простую девицу Февронию, как прожил с нею жизнь в великой любви и нерушимой верности, и даже смерть не разлучила их.

— Феврония же отвечала: «Подожди, господин, пока дошью воздухи во святую церковь». Он вновь послал к ней, глаголя: «Уже сил моих больше нет ждать». Феврония же отвечала: «Подожди еще немного, господин мой: воздухи не дошиты».

Нет, эта книга не про муромского князя! Эта книга о том, как государь Всея Руси Иван Васильевич выбрал себе в жены Анастасию Захарьину и прожил с нею жизнь в великой любви и нерушимой верности, и даже смерть…

Боярыня продолжала читать:

— И в третий раз явились посланные от князя Петра: «Прощай, умираю, не дождусь тебя, княгиня моя!» Тогда Феврония отложила недошитые воздухи, где сияло уже лицо святого, а ризы его были еще не окончены, воткнула иглу в ткань и нить на нее навертела, чтоб не распустилось вышиванье. И пошла она к блаженному Петру, который ожидал ее, сдерживая свой последний вздох. И, помолившись, отдали они свои чистые и святые души в руки Божий…

Странная тишина заставила боярыню прерваться и поднять глаза от книги. Анастасия, чудилось, спала… но это был последний сон.

Когда хоронили царицу, возле Девичьего Вознесенского монастыря яблоку негде было упасть. Не только двор, но и вся Москва провожала ее к месту последнего успокоения. Все плакали, и всех неутешнее нищие, называвшие Анастасию доброй матерью. Им раздавали милостыню на поминовение усопшей, но никто не брал, ибо горька была им отрада в этот день печали.

Государь шел за гробом и, казалось, сам был близок к смерти. Его не вели, а тащили под руки. Он стенал и рвался в ту же могилу; один только митрополит осмелился напомнить царю о христианском смирении. Порою Иван Васильевич с надеждой начинал озираться, словно среди сонма окружающих печальных лиц надеялся найти кого-то, кто помог бы ему избыть горе. Не узнавая, смотрел на ближних бояр, на какого-то иноземца в черных одеждах, который пробился близко-близко к гробу царицы и с ужасом вглядывался в ее лицо, на которое смерть уже наложила свои тени…