Елена Арсеньева - Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

Прежде, до войны, работа в Комитете была просто актом милосердия, служения Богу и заботы о малых сих. Однако с тех пор, как фашисты оккупировали Францию и объявили вне закона часть населения этой страны — немалую часть! — работа матери Марии и всех остальных стала именно актом Сопротивления. Сопротивления, сопряженного с постоянной опасностью для жизни…

Наконец раздался звонок, послышался негромкий разговор в передней.

Лиза встрепенулась: кажется, она дождалась-таки! Кажется, вернулся Блок! Сейчас она снова увидит это незабываемое лицо…

И вот он появился: в черной широкой блузе с отложным воротником, совсем такой, как на известном портрете, который она видела в его книжке. Очень тихий, очень застенчивый.

Лиза, приготовившая целую речь, теперь не знала, с чего начать. Блок ждал, не спрашивал, зачем она пришла. Ей было мучительно стыдно и страшно: в конце концов, она еще девочка, и он может принять ее не всерьез. (Что ж, она была права: ведь в это время Лизе было всего пятнадцать, а Блоку уже (!!!) двадцать восемь.)

Наконец Лиза собралась с духом и выпалила все, что ее заботило, но… умудрившись ни слова не сказать о главном — о своей любви:

— Петербурга не люблю, рыжий туман ненавижу, не могу справиться с этой осенью, знаю, что в мире тоска, брожу по островам часами и почти наверное знаю, что Бога нет.

Поэт спросил, отчего Лиза именно к нему пришла. Она несвязно говорила о его стихах, о том, как они вошли в ее кровь и плоть, о том, что ей кажется, будто у него ключ от тайны…

И вдруг Лиза ощутила: он понял главную причину ее появления в его квартире. Именно поэтому был так внимателен, почтителен и серьезен, так верно все понимал, но совсем не поучал Лизу и, кажется, не замечал, что она не взрослая женщина, а девочка.

Они говорили долго, пока не стемнело. Блок не зажигал света. Лиза всем существом своим ощущала: около нее большой человек, и он мучился сильнее, чем она, ему еще тоскливее. Ее поразила его особая внимательность, какая-то нежная бережность. Ей этого большого человека сделалось вдруг ужасно жалко, и она начала его осторожно утешать, утешая и себя одновременно.

Ей так не хотелось уходить! Но уже ночь подступала. Возникло какое-то слово в памяти: неприлично. Неприлично девушке оставаться так долго в доме одинокого мужчины!

В том-то и дело, что он не был одиноким мужчиной. В доме ощущалось присутствие женщины — его жены. Вот она там сидит где-то в глубине комнат и, наверное, думает: ну что эта долговязая девица делает так долго в моем доме? Пора бы и честь знать!

Лиза разволновалась, смутилась, начала собираться. Странное у нее было чувство: словно, уходя с Галерной, она оставляла часть души там.

Целую неделю она не могла найти покоя. Так хотелось пойти еще раз в тот дом! Стеснялась, собиралась с силами. А потом получила письмо в каком-то необычайном, ярко-синем конверте.

Почерк писавшего был твердый, не очень крупный, но размашистый, щедрый. Строчки широко расставлены.

На одном листочке — стихи:

Еще там было письмо: мол, Лиза еще так молода, что ей не нужно отдавать себя поэзии (она прочла между строк — «поэту»), что она еще может найти какой-то выход, может быть, в соприкосновении с природой, с народом: «Если не поздно, то бегите от нас, умирающих».

Письмо пришло из Ревеля — Блок уехал гостить к матери.

Лиза обиделась смертельно — именно за эту тональность разговора, стихов. Итак, он все же принял ее за несмышленое, восторженное дитя. Дитя, а не женщину… Право, когда ей было пять лет, Победоносцев разговаривал с ней менее снисходительно!