Елена Арсеньева: Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

Летом 1906 года в жизни Лизы произошло событие, после которого четырнадцатилетняя девочка мгновенно повзрослела. Умер ее отец, самый дорогой для нее человек на свете. И она подумала: «Эта смерть никому не нужна. Она несправедлива. Значит, нет справедливости. А если нет справедливости, то нет и справедливого Бога. Если же нет справедливого Бога, то, значит, и вообще Бога нет».

Осенью Лиза впервые уехала надолго от Черного моря, от солнца, ветра, свободы. Теперь семья жила в Петербурге, в небольшой квартире в Басковом переулке. Казалось, в этом городе вообще не бывает солнца! Лиза училась в гимназии, уроки начинались рано, при свете электрических фонарей, в котором снег и туман казались рыжими. Она боялась рыжего тумана и ненавидела его.

Петербург она тоже ненавидела. Ей было трудно заставить себя учиться. Душе хотелось восстановления справедливости, подвига, гибели за всю неправду мира, чтобы не было этого рыжего тумана и бессмыслицы.

Ей случалось встречаться с какими-то партийными студентами. Но они не жертвовали жизнью, а рассуждали о прибавочной стоимости, о капитале, об аграрном вопросе. Это сильно разочаровывало. Лиза не могла понять, отчего политическая экономия вещь более увлекательная, чем счета с базара, которые приносит ее матери кухарка Аннушка.

Лиза бродила часами по комнатам, учиться забывала, писала стихи… Места себе не находила! Смысла не было не только в ее жизни — во всем мире безнадежно утрачивался смысл.

Родные решили выбить Лизу из колеи тоски. Двоюродная сестра повезла ее на литературный вечер в какое-то реальное училище. В рекреационном зале было много молодого народу. Поэты-декаденты читали стихи. Сергей Городецкий, Дмитрий Цензор, еще какие-то…

И вот появился — очень прямой, надменный, с медленным, усталым, металлическим голосом. У него были темно-медные волосы, лицо не современное, а похожее на портрет со средневекового надгробного памятника, будто из камня высеченное, красивое и неподвижное.

У него было такое далекое, безразличное, красивое лицо. Он был не похож ни на кого на свете! Лиза ощущала в нем что-то небывалое, превосходящее все, что она знала. Отмеченное свыше…

Он читал еще и другие стихи, кроме «Незнакомки»; в них Лиза услышала тоску, безнадежность, голоса страшного Петербурга, увидела волокна ненавистного рыжего тумана… Эти стихи почему-то существовали не вне Лизы — они пели в ней самой, были как бы ее стихи. Этот человек с надменным лицом владел тайной, около которой бродила Лиза, но проникнуть в которую не могла!

Она попросила двоюродную сестру:

— Посмотри в программе — кто это? Сестра ответила:

— Александр Блок.

Александр Блок, — шепотом, почти неслышно повторила Лиза и увидела берег очарованный и очарованную даль…

Она раздобыла его книжку, выучила всю наизусть, и не просто так вызубрила, а сердцем впитала навсегда. И поняла, что должна непременно увидеться с ним, поговорить… сказать, что любит его!

Узнала адрес, где он живет: Галерная, 41, квартира 4. И вот она здесь…

Русская группа Сопротивления, в которую входил Угримов, помогала людям, жившим в период оккупации Франции на нелегальном положении. Фермеры доставляли зерно сверх «наряда-путевки». Шоферы и грузчики сдавали эту муку знакомым им булочникам и получали от них хлебные талоны, которыми они отчитывались в управлении по распределению муки и хлеба. Эти талоны были месячные, а значит, могли быть пушены в оборот, то есть на них можно было всюду купить хлеб.

После этого «обмена» Угримов передавал матери Марии хлебные карточки, муку, крупу и прочие продукты; иной раз их привозили и на грузовиках самой мельницы.

Часто видели мать Марию и на знаменитом центральном рынке «Чрево Парижа». Она чуть не каждый день вставала ни свет ни заря и ехала туда — там ее уже хорошо знали и бесплатно давали непроданные овощи, картошку, рыбу, иногда и мяса немного, и она это все сама тащила на рю Лурмель, в дом 77, где еще с довоенных времен, с 1938 года, была ею устроена столовая и общежитие движения «Православное дело». Она сама варила обед, сама кормила обездоленных.