Елена Арсеньева: Берег очарованный (Елизавета Кузьмина-Караваева, мать Мария)

нашу связанность. Есть другое, что почти не поддается определению.

Милый Александр Александрович, вся моя нежность к Вам, все то большое и торжественное чувство — все указание на какое-то родство, единство источника. И теперь, когда Вам придется идти на войну, я как-то торжествую за Вас и думаю все время очень напряженно и очень любовно; и хочу, чтобы Вы знали об этом: может быть, моя мысль о Вас будет Вам там нужна — именно в будни войны.

Я бы хотела знать, где Вы будете, потому что легче и напряженнее думается, если знать, куда мысль свою направлять. Напишите мне сюда.

Мне кажется, что Вам сейчас опять безотрадно и пусто, но этого я в Вас не боюсь и принимаю так же любовно, как все. Итак, если Вам будет нужно, вспомните, что я всегда с Вами и что мне ясно и покойно думать о Вас.

Господь Вас храни.

Мне бы хотелось сейчас Вас поцеловать очень спокойно и нежно».

Он:

«Я теперь табельщик 13-й дружины Земско-городского союза. На войне оказалось только скучно. Какой ад напряженья. А Ваша любовь, которая уже не ищет мне новых царств…

Александр Блок».

Она:

«20.VII. 1916. Дженет.

Мой дорогой, любимый мой, после Вашего письма я не знаю, живу ли я отдельной жизнью или все, что «я», — это в Вас уходит. Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли — все преображено воедино, и все к Вам направлено.

Мне кажется, что я могла бы воскресить Вас, если бы Вы умерли, всю свою жизнь в Вас перелить легко. Я не знаю, кто Вы мне: сын ли мой, или жених, или все, что я вижу, и слышу, и ощущаю. Вы — это то, что исчерпывает меня. Мне хочется благословить Вас, на руках унести, потому что я не знаю, какие пути даны моей любви, в какие формы облечь ее.

Поймите, что я давно жду Вас, что я всегда готова, всегда, всегда и минуты нет такой, чтобы я о Вас не думала».

«4.V.1917.

Дорогой Александр Александрович, я знаю, что Вам скверно сейчас; но если бы Вам даже казалось, что это гибель, а передо мной был бы открыт любой другой самый широкий путь — всякий, всякий, — я бы все же с радостью свернула с него, если бы Вы этого захотели. Зачем — не знаю. Может быть, просто всю жизнь около Вас просидеть…»

Но он так никогда и не позвал ее. Может быть, Анна Ахматова все же была права и дело в том, что Елизавета никогда не была так красива, как другие женщины, которых любил Блок, но которых все же покидал, бросал, оставлял?..

Итак, Елизавета поняла, что жить прошлым невозможно.

В своей Анапе она бродила по берегу моря как потерянная. Ну что ж, такова судьба, таков путь. Россия умирает — как же мы смеем не гибнуть, не корчиться в судорогах вместе с ней? «Скоро, скоро пробьет вещий час, и Россия, как огромный, оснащенный корабль, отчалит от земли, в ледовитую мертвую вечность», — думала она.

Впрочем, революция 1917 года на некоторое время оживила ее душу. Наконец-то, казалось Елизавете, настало время и ей послужить народу. Она вступила в партию социалистов-революционеров. К концу февраля 1918 года ее избрали товарищем городского головы Анапы. Впрочем, сам голова почти сразу подал в отставку, и Елизавета стала его преемницей. Главных обязанностей было две: решение неизбежных хозяйственных задач — и спасение людей от массовых расстрелов и… «морских ванн» (понятно, что это значило!).

Впрочем, когда председателем местного большевистского Совета стал товарищ Потапов, у них установились вполне хорошие отношения. Самое смешное, объяснялось это тем, что «голова» — женщина. Хотя, конечно, баба — не человек, это общеизвестно, однако в самом факте существования городского головы — женщины было нечто столь явно революционное, такое противоречие привычкам старого режима, что «товарищи», одурманенные мыслью, что у них, в Анапе, все прям-таки как в столице (там товарищ Коллонтай, у нас товарищ Кузьмина-Караваева!), даже не вникали в явную «контрреволюционность» некоторых выступлений «товарища головы». Голова был (вернее, была!), так сказать, порождением революции — и потому с ней надо было считаться. Кроме того, смелости ей было не занимать стать. Если Елизавета в результате какого-нибудь спора с Советом чувствовала, что дело идет плохо, она дерзко заявляла: