Жюльетта Бенцони: Ловушка для Катрин

— Она так никогда и не смогла оправиться после его смерти, — прошептала Катрин. — В течение очень долгого времени я не отдавала себе в этом отчета, так как об этом никогда не думала, ведь речь идет о родителях… На них смотришь как бы со стороны, но мне кажется, что они очень любили друг друга.

— Не сомневайся! Это была любовь простая, она без этой драмы могла бы длиться долго.

Глаза Катрин наполнились слезами. Она никогда не представляла себе своих родителей как влюбленных. Для нее они были спокойными, мирными людьми, жили один подле другого почти без слов, может быть, потому, что они в них не нуждались, чтобы понимать друг друга. И когда жизнь Гоше оборвалась в шуме и ярости разнузданной толпы, жизнь Жакетты покорно тянулась до, тех пор, пока она, ее мать, не смогла отправиться в этот великий путь, к которому она готовилась в течение стольких лет. Этот день был для нее желанным…

Прижавшись лбом к атласному одеялу, Катрин принялась молиться одновременно за ту, которой больше не было, и за того, кто скоро должен был отправиться той же неведомой дорогой. Их любовь была соткана из контрастов: драма и счастье, неистовство и нежность, радость и страдание, но госпожа де Монсальви знала, что, как только Арно не станет, ее собственная жизнь будет похожа на жизнь ее матери, на жизнь Изабеллы де Монсальви, ее свекрови, и на жизнь всех женщин, кого любимый муж оставляет на земле: на долгое ожидание, медленный исход, непрерывное продвижение к черной двери, которая открывает вечность света…

Ландри, пока она молилась, кончил свои приготовления, надел на свое одеяние шелковую епитрахиль. Он рассматривал умирающего.

— Кто этот человек? — спросил он тихо. Катрин вздрогнула, только теперь поняв, что он не мог знать. Эрменгарда говорила ему только о Катрин, она не могла предвидеть то, что произошло. И солдаты, которые за ним ходили, не должны были взять на себя труд упомянуть его имя. А если и упомянули, то имя капитана Грома.

Она взяла лежащую на одеяле большую руку, удивилась, что она такая теплая. Она горела от жара.

— Это мой муж, — вздохнула она. — Граф де Монсальви…

Она почувствовала, что Ландри не понимает и тем не менее не задает больше вопросов. Его переполненный милосердием взгляд переходил поочередно с ее светловолосой головы на ту, другую, которая лежала на кровати, наполовину скрытая в окровавленных бинтах.

— Ты мне расскажешь позже! — прошептал он. — У нас еще будет время.

Потом, обмакнув в святой воде веточку самшита, он опрыскал комнату. Все встали на колени.

— Pax huic domui! — сказал он сильным голосом. — Adjutorinum nostrum in nomine Domini…

Ритуал соборования, умиротворяющий и простой, прокатился по комнате нежной музыкой латинского языка. Наклонившись над телом Арно, Ландри взял немного лампадного масла и, большим пальцем смазал ему глаза, уши и губы, руки, ноги.

Произнеся последний Amen, Ландри вымыл руки, вытер их куском полотна, которое протянул ему Беранже, снял епитрахиль, погасил маленькие свечи и сложил все предметы в сумку, которую он носил на веревке своего пояса. Наконец он повернулся к Катрин, которая пошла открыть узкое окно. Ночь опустилась на землю, но в комнате было жарко, как в печи. Одежда липла к телу, и по лицам тек пот.

В комнату ворвался шум с маленькой площади: это гуляли солдаты, прохаживаясь между домами и лагерем. В окнах горел тусклый свет, и создавалось впечатление, что в деревне продолжается мирная жизнь. На башнях замка горшки с огнем освещали дозорные галереи, не оставляя ни одного места в тени и исключая возможность неприятного сюрприза. Во мраке ночи замок был похож на огненную корону…

— Теперь скажи мне все, — прошептал Ландри. — Я тебя слушаю…

— Что ты хочешь знать?

— То, что от меня ускользает. Почему ты так долго не отвечала на зов госпожи Эрменгарды, почему я нахожу тебя здесь, рядом с тяжело раненным мужем? На вас напали эти бродяги? Мне говорили о раненом по имени…

— Гром! Ты прав. Ты должен знать. Действительно, если бы я сама все это не пережила, то, наверное, с трудом бы поверила. Но мы живем в страшное время…

Рассказ о том, что произошло в Монсальви, потом в Париже, в Шиноне и в Type, оказался кратким. Катрин его пересказывала не раз. О жизни ее до осады Ландри узнал от Эрменгарды. Мучительней была часть, когда надо было переходить к событиям вчерашней ночи. Чтобы нарисовать картину уничтожения деревни, Катрин с трудом находила слова, ей было тяжело их произносить, так как каждое слово вызывало в памяти страшный образ.