Эмилия Остен: Жена шута

– Да вы, никак, пытаетесь оградить его высочество от женской любви, Грамон? – засмеялся третий мужчина, голос которого также был незнаком Колетт. – Неужели вы думаете, что кто-то, кроме Маргариты Валуа, осмелится претендовать на его сердце?

– А, милейший де Аллат, хорошо, что вы заговорили. Не вы ли отдали свое сердце француженке, что и взгляда на вас не бросит, когда шествует, высоко задрав нос, в свите Екатерины?

– Все бы вам смеяться над моим сердечным недугом! – осуждающе воскликнул тот, кого назвали де Аллатом, и до ушей Колетт долетел мягкий смех принца. – Стыдитесь! Сами вы что ж? Неужели ни одна красавица так и не растопит лед в вашем сердце?

– Мое сердце мягко, как масло, потому быстро тает и утекает меж пальцев! – парировал насмешник. – Чтобы я да по доброй воле поддался чарам молодой прелестницы? Чтобы платил ее долги, так как, конечно, война унесла все состояние родителей? Чтобы выполнял супружеский долг раз в месяц, так как чаще смотреть на нее не могу? Господь не допустит подобной несправедливости!

Колетт замерзла на балконе, а последние слова незнакомца и вовсе не понравились ей, так что она решила: пора уйти. Однако разговаривавшие мужчины стояли слишком близко к балкону, чтобы не заметить мадемуазель де Сен-Илер. Когда Колетт торопливо прошла мимо них, что было само по себе весьма непросто в тяжелом платье, принц милостиво кивнул ей, а один из стоявших рядом с Генрихом мужчин, высокий, светловолосый, в ослепительном, цвета бургундского вина колете, воскликнул:

– И это еще не все их грехи, ваше высочество! Также они умеют подслушивать!

Колетт направилась к матери и тетушке, чувствуя, как щеки пылают от стыда – не только потому, что услышала обидные слова о женщинах ее положения, но и оттого, что упрек оказался справедлив. Она ведь могла покинуть балкон сразу же, как услыхала первые слова разговора, но нет – стояла и слушала! Что подумает о ней принц? А его свита? Впрочем, эти люди не настолько галантны, чтобы воспринимать их всерьез!

Матушка смотрела рассерженно.

– Где ты была, Колетт? – спросила она. – Почему не подошла ко мне сразу же после танца? Разве ты не знаешь, что неприлично так поступать?

– Извините, матушка…

– Элеонора, отчитать ее можно и потом, – заговорила вдруг мадам де Котен торопливо, взволнованно. – Сюда направляется граф де Грамон. О! Неужели он идет к нам…

– Госпожа де Котен, – раздался голос, тот самый насмешливый голос, что Колетт слышала минуту назад, – рад видеть вас. Представьте мне ваших очаровательных спутниц!

– Мы представлены, граф, – любезно произнесла Элеонора де Сен-Илер. – На прошлогоднем рождественском балу в Ла-Рошели вы были гостем маркиза де Воклена.

– Конечно же! Конечно. Простите мою память. Она иногда шутит со мною, а так как я от природы глуп, всем надлежит меня за это прощать! – Он сказал это так забавно, что даже Колетт улыбнулась, все так же не поднимая глаз. Воспитанной и скромной девушке полагается смотреть в пол, даже если до смерти хочется взглянуть на дерзкого графа, так опрометчиво судящего обо всех молодых девушках.

– Вы, должно быть, помните мою дочь, Колетт, – произнесла Элеонора.

– Разумеется, – охотно подтвердил де Грамон. – Мадемуазель, счастлив снова видеть вас.

Вот сейчас уже можно было взглянуть на него. Девушка подняла глаза.

Нет, Колетт решительно его не помнила.

Ничего удивительного: на прошлогоднем рождественском балу она была очарована Ноэлем и смотрела только на кузена. И если даже ее представляли графу де Грамону, если даже она танцевала с ним, – память Колетт этого не сохранила. А следовало бы.

Граф оказался весьма привлекательным мужчиной, с виду довольно изящным, несмотря на высокий рост. Он был узок, как шпага; прямые светлые волосы цвета созревшей пшеницы спускались тяжелыми прядями вдоль лица, что являлось преступлением против моды: обычно мужчины стриглись коротко. Также удивляло отсутствие бородки и усов, столь популярных мужских украшений. Длинное, чисто выбритое лицо с четко очерченным подбородком казалось вылепленным из белой глины. Пронзительные голубые глаза сверкали, как топазы, под тонкими темными бровями с заломленными вверх кончиками, что придавало лицу забавный шутовской вид. У графа был прямой нос микеланджеловского Давида и широкие губы, созданные Богом, несомненно, для улыбок. Костюм же поражал богатством отделки и вышивки, и это богатство казалось налепленным на графа – то ли ради потехи, то ли ради желания показать, что этот человек состоятелен и имеет право быть надменным. Он улыбался высокомерно и снисходительно, словно делал одолжение, и это внезапно разозлило Колетт, что не помешало ей ослепительно улыбнуться графу.