Мануэль Гонзалес - Любовь и чума

— Да, это сумасшедший! — повторил машинально далмат, едва помнивший себя от овладевшего им ужаса.

Орселли наклонился снова над носилками и схватил холодную, как лед, руку мертвой сестры.

— Слышишь ли, моя дорогая, — воскликнул он жалобно, — меня называют лжецом и сумасшедшим? Воскресни же скорее… Или ты не хочешь заступиться за своего брата, убившего тебя, чтобы спасти твою честь и свободу?.. А! Они не хотят, чтобы народ верил мне?.. Но, может быть, он поверит тебе?!.. Покажи же ему свою кровавую рану, раскрой свои охладевшие уста и скажи во всеуслышание: «Вот тот, кто осудил меня на смерть! Вот Азан Иоаннис, сборщик податей!»

— Орселли говорит правду, — сказали Доминико и носильщики. — Мы сами были свидетелями этой трагедии, и все готовы подтвердить справедливость этих слов.

Далмат сделал еще одну отчаянную попытку спастись от гнева народа: он подошел, шатаясь, к носилкам, взял другую руку убитой и проговорил:

— Помолись за меня, невинная страдалица!

— Ах, как хорошо ты делаешь, Азан, что умоляешь свою жертву! — проскрежетал Орселли, поняв инстинктивно хитрость далмата. — О, если б она была жива, то заступилась бы за тебя перед твоими судьями, но мертвые молчат… Зачем убил ты ее? Она была так прекрасна и добра, что никто не мог противостоять ее просьбам… Скажи: зачем ты убил ее?.. А! Ты молчишь, ты не знаешь, что сказать в оправдание?! Хорошо же, молись в таком случае: твои минуты сочтены!

Поняв, что для него все кончено, что ему не остается надежды на спасение, Азан взглянул на Бартоломео и произнес с мольбой:

— Отступаясь от меня, вы совершаете клятвопреступление!.. Бартоломео ди Понте, разве не было у нас с вами уговора, разве вы не поклялись мне, что я не потеряю ничего, если отворю вам ворота дворца?.. Я сдержал свое слово, сдержите же и вы свое: это будет вам нетрудно, потому что вы любимы народом и имеете над ним власть.

— А, ты ищешь помилования за свою измену? — воскликнул Орселли. — Ты думаешь, что это избавит тебя от суда Божьего и людского?

— Он осмеливается требовать помилования, как награды за подлость! — заметил Доминико.

— Он хвастается этой подлостью, — подхватил Панкрацио. — Но я не думаю, чтобы он согласился стать нашим сообщником из одного лишь сочувствия к нам.

Азан взглянул с мольбой на Бартоломео.

— Я не хочу быть клятвопреступником, — проговорил последний робко. — Далмат действительно был и есть нашим сообщником: он отпер нам ворота, охрана которых была поручена ему!

— А что обещали вы ему взамен этой услуги? — спросил Панкрацио.

— Сто золотых безантов! — пробормотал ди Понте.

— Ну, так отдайте обещанное, — сказал нищий. — Народ не должен оставаться в долгу у шпиона и предателя.

— Я понимаю тебя, Панкрацио! — воскликнул Корпозеко. — Мы наполним рот этого услужливого Иоанниса золотом, серебром и медью и задушим его, так сказать, нашими благодеяниями… Орселли, будешь ли ты доволен нами, если мы сделаем это?

Но гондольер уж не думал больше о негодяе: он делал почти невероятные усилия над своим расстроенным мозгом, чтобы понять цель этого народного возмущения.

Множество гондольеров кинулось на Азана и, несмотря на отчаянное сопротивление злодея, ему скрутили руки и привязали его к тем самым воротам, которые он отворил мятежникам.

После этого Панкрацио и Корпозеко сняли свои шапки и, бросив их на землю, воскликнули в один голос:

— Отдайте долг изменнику!

Не успели нищие произнести этих слов, как в шапки полился дождь различных монет, которые скоро наполнили их до краев. Когда сбор был кончен, Панкрацио всыпал с помощью Корпозеко деньги в рот далмата. Негодяй хотел закричать, но не смог; глаза его широко раскрылись и налились кровью, а лицо посинело. Он поднял руки к небу, как бы призывая проклятие на своих мучителей, и затем голова его опустилась на грудь, между тем как тело повисло безжизненно на поддерживавших его веревках.

— Скажите же мне теперь, где дож? — спросил Орселли.

— Убийца! Он ждет вас на Лестнице великанов! — раздался в ответ презрительный голос Орио, которого кто-то освободил от аркана и привел в чувство.

Гондольер прошел в ворота, а за ним последовали сперва нищие с носилками, а потом и вся масса народа.

Миновав крытый ход и приблизившись к Лестнице великанов, толпа остановилась, увидев красные мантии сенаторов, внушавших ей когда-то уважение и боязнь.

Между тем Виталь Микели, приподнявшись, спросил спокойно:

— Чего желает от меня венецианский народ?