Элиза Ожешко - В провинции

— Спасибо на добром слове, — ответил растроганный Болеслав, пожимая руку своему гостю, — да только если вы увидели в милой моей вотчине «свет разума и добра», не считайте это моей лишь заслугой. Тут исстари все велось разумно и по совести, так жил мой отец, так и меня учил он жить, и я лишь следую заветам наших предков.

— О да! — с воодушевлением подхватил пан Анджей. — Каким же дурным и безрассудным должен быть человек, который не почитает добрых семейных традиций и не старается облагородить их своим трудом!

— Позвольте, мой уважаемый гость, обратиться к более будничным делам, — сказал Болеслав с улыбкой. — Закуска ждет нас.

С этими словами он ввел гостя в первую комнату. Старый слуга, седовласый и седоусый, с широким шрамом на лбу, но весьма бравого вида, как раз ставил на стол поднос с сельским угощением: всякие копчености, сыр и литовские наливки. Болеслав подошел к старику, положил ему руку на плечо и сказал пану Анджею:

— Честь имею представить вам старого Кшиштофа, он и мой отец были товарищами по оружию.

Пан Анджей обратился к старому солдату с приветливым словом, на что тот, приложив два пальца к виску и усмехаясь в усы, отвечал:

— Je parle français, мосье, j étais sept ans en France, beau Paris! [2] Я говорю по-французски, мосье, я семь лет провел во Франции, о, прекрасный Париж! (фр.)

Его бойкая французская речь вызвала взрыв веселого смеха; затем гость и хозяин с аппетитом принялись за завтрак. Комнату заливал солнечный свет, золотил половицы, стены и окружал сиянием портреты великих мужей. Во дворе, против одного из открытых окон, паренек в сермяге поил двух молодых выхоленных жеребчиков. Через минуту он влез на забор и стал проделывать там всякие гимнастические штучки, желая, очевидно, поразить своей ловкостью двух краснощеких девок, которые в нескольких шагах от него стирали белье в большом корыте. Девушки звонко хохотали, а хохоту их вторил скрип колодезного журавля и плеск воды, переливаемой из ведра в корыто. Двор был полон деятельной жизни, все вокруг зеленело, дышало свежестью, в комнате царил лад и покой, и такое же светлое спокойствие, признак ясного и сильного духа, излучало лицо хозяина, оживленно беседовавшего с гостем.

Пан Анджей внимательно слушал, разглядывал хозяина, комнату, двор и наконец сказал:

— Я просто восхищен вашим хутором. Кто хоть раз сюда заглянул, не может не воскликнуть: «И я был в Акадии!» Только знаете ли, что я вам скажу? Для полноты гармонии этому истинно поэтическому и живому уголку не хватает женщины. Разумеется, женщины любимой, доброй и мыслящей.

Болеслав ничего не ответил, лишь с мимолетной улыбкой, как бы невольно бросил взгляд на горшок с нарциссом, и в глазах его блеснуло счастливое выражение.

Время шло, уже близился час заката, а пан Анджей и не думал покидать шляхетскую усадебку, где, как видно, все было ему по душе.

Уже и отобедали, вышли посидеть на крыльцо, а гость все продолжал беседовать с хозяином, и чем дальше, тем оживленнее и задушевнее была их беседа.

— Я все хочу вас спросить, — сказал пан Анджей, — что это за усадебка там, в другом конце рощи, и кто там живет? Она так похожа на вашу, как будто это ваш родной брат строил ее.

Лицо Болеслава вдруг залилось румянцем, даже лоб у него покраснел.

Казалось, вопрос пана Анджей всколыхнул в нем какое-то сильное, всепоглощающее чувство, от которого он отвлекся было на минуту, а теперь оно вновь нахлынуло на него и пронзило как удар электрической искры. Однако он постарался скрыть свое волнение.

— Усадебка называется Неменка, — ответил он как можно спокойнее, — и живет в ней пани Неменская, пожилая вдова, вместе со своей племянницей, панной Винцентой Неменской.

Надо было быть на редкость близоруким и тугоухим, чтобы не заметить, как смущенно Болеслав опустил глаза и как дрогнул его голос, когда он выговаривал последнее имя.

Очевидно, пан Анджей не страдал ни слепотой, ни глухотой, так как по губам его пробежала улыбка, он глядел на Болеслава с нескрываемым удовольствием.

— Вы, должно быть, часто бываете в Неменке? Такое близкое соседство…

— О, очень близкое, — ответил Болеслав, — тем более близкое, что панна Винцента — моя невеста.

Он произнес это с улыбкой, однако голос его снова дрогнул, а на лице быстро вспыхнул темный румянец.

Эта дрожь в голосе, появлявшаяся при каждом упоминании женского имени, и внезапные вспышки румянца на щеках у такого зрелого и мужественного по виду мужчины говорили о девственной свежести сердца, но вместе с тем и о страстности, о натуре, чувствующей горячо и сильно.