Барбара Картленд - Безжалостный распутник

Граф улыбнулся холодной улыбкой.

— Вы прекрасно умеете лгать, — сказал он, и, прежде чем она успела ответить, вышел из гримерной, оставив Мишель в одиночестве.

Она дождалась, когда его шаги затихли в коридоре, и лишь после этого вскочила на ноги.

— Quel imbécile! Salaud! [21] Какой глупец! Мерзавец! (фр.). — вскричала она, после чего еще несколько раз повторила эти слова.

Сверкнув глазами, она схватила перчатки с туалетного столика и, бросив их на пол, принялась в сердцах топтать.

Все еще улыбаясь, хотя на самом деле ему было не до того, граф сел в фаэтон и взял из рук кучера вожжи.

В его глазах появилось жестокое выражение.

Граф не питал иллюзий относительно морали «продажных кокеток», как он их называл и которым оказывал знаки внимания, но вместе с тем ему претила ложь и он не желал быть обманутым.

Роттингем не был до конца уверен в том, что Мишель ему изменяет, про любовника он сказал наугад, однако ее реакция подсказала ему, что он был прав, когда усомнился в ее верности.

Это вызвало у него раздражение, тем более что он не обольщался на счет Мишель, прекрасно зная, что лишь алчность и желание получать все новые и новые подарки, заставляли актрису дарить ему свои ласки.

Граф хорошо представлял себе, кем может быть возлюбленный Мишель. Ему было известно, что некий богатый и влиятельный джентльмен заинтересовался мадемуазель Латур еще до того, как в ее жизни появился он сам. Мишель бесстыдно смеялась над своим далеко не юным обожателем, но ведь он был так богат и щедр! И, не силах удержаться, продолжала принимать от него подарки…

Граф принял решение: отныне Мишель его больше не интересует. Он отправит ей обычный прощальный подарок, а его секретарь позаботится о том, чтобы она поскорее освободила дом, который граф предоставил в ее пользование.

Среди девушек кордебалета была одна рыжеволосая танцовщица, симпатичная и жизнерадостная, на которую граф давно обратил внимание. Он решил, что познакомится с ней, как только вернется в Лондон. Мишель же отныне перестала занимать мысли Роттингема, как будто никогда и не существовала.

Узкие улицы, по которым граф ехал в своем экипаже, управляя им с завидной сноровкой, были полны карет и прочих средств передвижения.

Женщины в потрепанных платках и соломенных шляпках, нищие с лицами, изрытыми оспой, быстроглазые карманники и молодые люди в высоких бобровых шапках плотными толпами заполняли грязные тротуары.

Граф выехал к роскошным улицам и площадям Мейфэра.

Здесь бесчисленные слуги в шляпах с кокардами и с покрасневшими от холода носами сидели на облучках карет, украшенных гербами их хозяев, или же, опираясь на трости с серебряными набалдашниками, стояли на шатких подножках. За ливрейными лакеями неизбежно увязывались босоногие уличные мальчишки, которые следовали за ними, куда бы те ни отправились. Они бежали рядом с каретами или позади них, рискуя получить удар бичом или удостоиться бранных слов.

Добравшись до семейного особняка Роттингемов, граф вышел из фаэтона и, пройдя мимо вереницы застывших в поклоне слуг, подошел к поджидавшему его дворецкому.

— Принесите мне вина в библиотеку, Мидстоун, — произнес он, — и распорядитесь, чтобы запрягли четверку свежих лошадей. Через полчаса я уеду.

— Ваш багаж, милорд, лакеи уже отправили заранее.

— Превосходно! — воскликнул граф, шагая через вестибюль в библиотеку. Это была длинная комната, окна которой выходили в сад, покрытый ковром цветов.

Лакей принес на серебряном подносе графин с вином и, поставив его на небольшой столик, налил бокал и подал его графу.

Сделав несколько глотков, тот сказал:

— Прошлым вечером я заметил, что один из слуг, кажется, Генри, был неаккуратно напудрен, а его чулки были недостаточно хорошо натянуты.

— Я сожалею, милорд, что не обратил должного внимания на внешний вид Генри до того, как он появился в гостиной, — извинился Мидстоун.

— Почему?

— Почему я не обратил на него внимания, милорд? — помедлил с ответом дворецкий. — Генри приступил к выполнению своих обязанностей чуть позже, чем следовало.

— Так увольте его!

— Уволить, милорд?

В голосе Мидстоуна прозвучала еле заметная нотка неудовольствия.

— Немедленно! Я плачу за идеальное выполнение обязанностей и рассчитываю незамедлительно их получать!

— Но, милорд!..

— Я сказал — немедленно.

— Слушаюсь, милорд.

Возникла пауза. Мидстоун воспользовался ею, чтобы снова наполнить графу бокал. Первым нарушил молчание тоже он.