Александр Корделл - Поругание прекрасной страны

1826 год

Мне запомнилось то лето.

В то лето миссис Пантридж прошлась с Йоло Милком в вереск и в январе родила своего второго, а моя сестра Морфид бросила гулять с Дафидом Филлипсом, и тот с горя запил.

Удивительное дело: до встречи с Морфид Дафид в рот не брал спиртного; ну а что Йоло — отец ребенка миссис Пантридж, в этом никто не сомневался, хотя мистер Пантридж умер восемь месяцев назад — ведь в семье Йоло дети всегда рождались недоношенными.

Парни так и липли к Морфид, особенно летом, когда они немного отогревались, а уж Дафид совсем ошалел. Он недавно перебрался к нам из Бангора — до этого он поработал чуть ли не на всех рудниках Восточной долины — и втюрился в сестру с первого взгляда. Просто страшно становится, когда человека так скрутит. Словно потерянный, он слонялся по поселку, надеясь хоть мельком увидеть ее. Ничего не ел — так мать его рассказывала, — сочинял стихи и ходил в церковь молиться за ее душу. А Морфид тем временем, глядишь, то ушла в горы со своим новым дружком из Нанти, то забралась с ним в пшеницу или в вереск, беспокоясь лишь о том, как бы для нее не наступил день святого зачатия.

Лето в тот год выдалось славное. В знойном великолепии лежала земля. Пшеница обступила ферму Булч-а-Дрейн такой высокой и плотной стеной, что мешала открывать ворота. Лунными ночами вокруг поселка громко заливались соловьи, а ведь они совсем было исчезли с тех пор, как здесь начали плавить железо. Каждое утро я забирался на гребень Тэрнпайка и смотрел оттуда, как в лучах восходящего солнца горы по ту сторону золотой долины Аска из бурых становятся зелеными.

С четырех лет я провожал по утрам отца на работу в Гарндирус; первое время он носил меня на плечах, а потом стал водить за руку. Но он оставлял меня на гребне Тэрнпайка, чтобы я не слышал ругани рабочих. Стоит мне закрыть глаза, и я вижу, как он, дойдя до ворот, оборачивается и машет мне рукой. Оттуда я бежал к матери, а когда подрос — в школу; сидишь у окна и ждешь огненной вспышки выпущенной плавки, и все мысли там, среди жара и блеска расплавленного металла. Со звонком первый выскакиваю за дверь, мчусь домой обедать — и опять на гору. Там лежу на спине до темноты, дожидаясь отца, прислушиваюсь к ударам молотов в кузнице Гарндируса, слежу за стремительным полетом пестрых зимородков.

Когда опускаются сумерки, горы уже не зеленые. Ветер пахнет серой, небо от Нантигло до Риски полыхает заревом печей, а когда заступает ночная смена, все вокруг занимается пожаром. Из долины доносятся пение ирландцев и вопли малышей, которых там видимо-невидимо. Загораются огни трактира «Гарндирус», рабочие валят туда толпой выпить пива, а часом позже начинаются скандалы и драки. Но отец туда не заходит, даром что крепче головы в наших горах не сыщешь. Он идет прямо домой: ему больше по душе поужинать по-человечески и послушать, как мать честит миссис Пантридж — бесстыдница, нагуляла ребенка без мужа, — или ворчит, что никаких денег не хватит при таких ценах в заводской лавке, или говорит, что если уж по ком веревка плачет, так это по Йоло Милку, — как пить дать он отец и ребенка Гвенни Льюис, и того, что ждет миссис Пантридж.

— Тише, Элианор, — останавливает ее отец, — не надо при детях. Хватит с них того, что они слышат в поселке.

Сидишь, положив локти на стол, жуешь и слушаешь разговоры взрослых. Все это ужасно интересно, когда тебе семь лет. Смотришь, как Морфид улыбается загадочной, ленивой улыбкой, как хмурится отец, как маленькие красные руки матери режут хлеб или снимают с огня большой закопченный чайник. Слышишь журчание кипятка, предсмертный вздох обвариваемого чая. Мать сжимает губы в маленькую красную пуговку.

— Надо смотреть правде в глаза, Хайвел, — с достоинством говорит она. — От Йоло Милка хорошего не жди, и пока у меня в доме дочери-невесты, он не переступит нашего порога. Он сегодня три раза заглядывал в окно и один раз постучал в дверь.

— Нахал, — бурчит отец. — Чего ему нужно в порядочном доме?

А Морфид сидит себе, как невинная овечка, только в глазах у нее так и прыгают бесенята, и она исподтишка подмигивает мне, наклонившись над чашкой.

Вот бесстыдница!

— Поговори с ним, Хайвел, — шепчет мать. — Надо что-то сделать, а то в воскресенье я не смогу смотреть в глаза проповеднику.