Сюзан Кубелка: Сброшенный корсет

— Но она навсегда лишится радостей жизни. Бог мой! У нее не будет мужа! Ни одного бала! И больше никаких танцев. А она их так любит! Запри ее уж сразу в воспитательный дом.

— Ты хотела бы наказания…

— Я уже наказана. Мерси! Мне даже не дозволяется устроить праздник для своего ребенка, как дебютантки. Я так этому радовалась за много лет вперед!.. Ты наказываешь меня, дорогой мой. Ты просто садист! Эрмина, пожалуйста, скажи свое веское слово. Бедная Минка! Всю жизнь длинные глухие платья… темно-коричневые либо серые. Никаких украшений. Никаких изящных причесок. И никаких поклонников. И самой ей нельзя влюбляться! И это с ее темпераментом!

Отец цинично ухмыльнулся:

— Любовь — занятие для горничных. Девушке из высшего света она не нужна. Влюбляются слуги. Господа — никогда!

Мать вспыхнула, поспешно отпила глоток вина и произнесла, будто ничего не слышала:

— Кроме того, ей придется несколько лет провести в пансионе. Как платной воспитаннице. А это стоит денег!

Пансион? Я прислушалась к разговору. Да ведь Эрмина тоже была в пансионе! И ей там нравилось.

— Пансион обойдется дешевле приданого, — промолвил папа́ и принялся за вторую тарелку супа.

Но мать не сдавалась:

— Минке пятнадцать. А обучение начинают с четырнадцати. Я права, дорогая Эрмина? И берут туда лишь дочерей высшего чиновного сословия. Дети фабрикантов там нежелательны.

Отец скривил рот, словно подавившись. И затем изрек еще циничней:

— Если не ошибаюсь, Аманда, для тебя это не препятствие. У тебя ведь есть нужные связи. Я лишь освежаю воспоминания. Уверен, для твоего вундеркинда сделают исключение!

И тут моя мать притихла. В воздухе повисла тишина. Я же принялась лихорадочно рассуждать. У меня не было ни малейшего желания всю свою жизнь носить темные платья, но еще меньше мне хотелось весь век прозябать в доме отца — нелюбимой, безо всякого приданого и в полной зависимости от него. Все что угодно, только не это. Лучше уж осенью в пансион. А через год-два будет видно.

Я попросила слова.

— Что такое? — с нетерпением воскликнул отец, потому что за столом говорили только взрослые.

— Я охотно стану учительницей, — выпалила я.

— Что?! — уставилась на меня маменька. — Сама не знаешь, что говоришь.

— И все же, мама, дозвольте мне, я с удовольствием пойду в пансион.

— Слышишь, — воскликнул отец, тут же повеселев. — Все улаживается само собой. Только без сантиментов. На твоем месте я сейчас же, без промедления предпринял бы кое-какие шаги. — Он встал, бросив салфетку на стол. — Извините, мне необходимо в Леопольдштадт.

На следующий день Эрмина писала какое-то длинное письмо. И пошла кутерьма, перешептывания… Усердно подслушивая у дверей, я улавливала отдельные слова: «венгерская родня», «готовы помочь», «императрица», «большой талант». Что бы это все значило? Я ничего не понимала. Родственников в Венгрии у нас, вообще-то, не было. Да и талантов у меня никаких, если верить папа́. Но это еще не все: в дом поступали депеши, прибыл какой-то белобрысый профессор, он написал с меня портрет, который тотчас был куда-то отослан, — я так ни разу его и не видела. Явилась домашняя портниха и сшила мне платье из светло-голубого тонкого репса. К нему была куплена серая муфта из мягкого кротового меха. Да, письмо это стало загадкой номер пять.

И вот однажды в пасмурный зимний день за мной приехали. В блестящем темно-красном новехоньком экипаже, запряженном парой белых лошадок. Вид у них был сытый и довольный, в гривы вплетены красные ленты, красные попоны покрывали их спины, на морозе от них шел пар.

На кучере был серый полушубок из каракуля, с широким и длинным — по локоть — воротником. Эрмина поехала со мной, это я точно помню.

Закутавшись в мягкие дорожные пледы, мы отправились на юг, в заснеженный Хинтербрюль, и оказались вскоре в красивом, хорошо натопленном доме, где отобедали. А я должна была еще и спеть, сыграть на фортепьяно и продекламировать стихотворение. Меня очень хвалили.

Я сидела за фортепьяно, когда ко мне подошел молодой человек — я едва поверила своим глазам — и мило похвалил мой голос. Юноша был на несколько лет старше, чем я, и, казалось, совсем не замечал, что я уродина. Он был невысок, но широкоплеч, с темными, по-военному коротко стриженными волосами и удивительными глазами, синими, как васильки, в обрамлении черных ресниц. Таких красивых глаз я еще никогда не видала, и меня просто покорил его открытый приветливый взгляд.