Джудит Тарр: Дочь орла

Феофано ушла. Аспасия снова легла в постель, которую уже стала ненавидеть. Сейчас ей было не до этого.

Она все еще была погружена в тяжелые размышления, когда пришел Деметрий. Он принес с собой дыхание свежего воздуха и медовые сладости для нее. Он не мог остаться надолго.

— Я должен сегодня обедать у императора, — сказал он. Наверное, он был единственным в мире человеком, который мог сказать это так — без раболепства и хвастовства. — Но как мне хотелось бы побыть с тобой! Я постараюсь скоро вернуться. Видит Бог, мне необходимо идти, хотя и не хочется.

Она засмеялась и привлекла его к себе. Он всегда был худым: весь из костей и углов и только в последнее время стал немного полнеть. «За компанию со мной», — шутила она.

Еще недавно он схватил бы ее в объятия и целовал до умопомрачения, но сейчас он ограничился осторожным объятием и пылким взглядом:

— Разве можно так безжалостно дразнить отца своего ребенка?

— Мать твоего ребенка рада хоть какому развлечению, — прежде чем он успел ответить, она приложила пальчик к его губам. — Ты должен идти на обед, Деметрий. И ты должен там сделать что-то важное.

И она рассказала ему все, что узнала у Феофано. Вначале он пытался перебить ее, но потом умолк, сжав губы. Когда она закончила свой рассказ, брови сошлись над его обычно ласковыми карими глазами. Они не были сейчас ласковыми:

— Черт бы побрал эту девчонку!

— Так ты знал?!

— Да, знал, — он еще сильнее нахмурился. — Но я надеялся, что ты ничего не узнаешь. Теперь ты понимаешь, зачем этот обед. Попытка открыть ему глаза.

— Тогда иди! — сказала Аспасия. — Поспеши. — Она приподнялась и легонько оттолкнула его.

Он встал, не отпуская ее рук, сжимая эти маленькие нежные ладони в своих, больших и жестких.

— Ты не должна волноваться, — попросил он. — Конечно, император — это важно. Но ты, моя обожаемая жена, ты и наш ребенок для меня дороже всего в мире. Ты должна успокоиться.

— Со мной все в порядке, — заверила она.

Он хотел верить в это. Он поцеловал ее — пожалуй, слишком страстно для ее шестого месяца беременности — и пошел к императору.

Аспасия пробуждалась от тяжелой дремоты. Было тихо, только ветер завывал за окнами. Эта тишина была невыносима для ее напряженных нервов. Она с трудом удержалась, чтобы не встать. В этом безмолвии было что-то зловещее.

Она едва не вскрикнула, когда бесшумно отворилась дверь. Деметрий в придворных одеждах, сверкавших в свете ночника, показался ей чужим и далеким, как образ святого в храме. Он улыбнулся ей, и впечатление исчезло. Святые не улыбаются, а его улыбка была улыбкой счастливого мужчины, который, наконец, вернулся домой, к своей женщине, беременной его ребенком. Борясь со слабостью своего тела, она приподнялась на подушках.

— Говори, — сказала она.

Его улыбка погасла. Он подошел, опустился рядом и сжал голову в ладонях, машинально теребя остатки волос. Она готова была ударить его, чтобы прервать невыносимое молчание.

— Говори, — повторила она. — Что там случилось?

— Ничего, — ответил он. — Ничего не случилось, хотя казалось, вот-вот что-то произойдет. Император получил письмо, видимо, от одного из священников. В нем сообщалось, что сегодня ночью его собираются убить, что императрица участвует в заговоре и скрывает убийц в своих покоях. Император вынужден был что-то делать. И он послал Михаила, своего управляющего, на половину императрицы, чтобы все проверить, но Михаил не обнаружил ничего подозрительного. Тогда император засмеялся. «Кто-то любит дурацкие шутки», — сказал он. Мы еще немного посидели, и император отпустил нас. Правда, обещал удвоить караул в своих покоях. Ну что было делать?

— Ничего, — сказала Аспасия с горечью. Она крепко сжала его руку. — Останься со мной, — попросила она.

Он колебался.

— Но врачи… — начал он, — и слуги… — И вдруг решительно тряхнул головой. — Какое им дело!

Он сбросил одежду и лег рядом. Она прильнула к нему всем своим располневшим, неуклюжим телом, наслаждаясь знакомым теплом и покоем. От него пахло вином и миром. Прижавшись к нему, она страстно желала, чтобы эта ночь прошла и унесла с собой охвативший ее страх.

Такой ночи с сотворения мира не бывало, и Бог не допустит, чтобы такое повторилось. На глазах всех, кто хотел видеть, пустой флирт и бездумное кокетство, которые можно было порицать лишь за легкомыслие, превратились в адские, чудовищные страсти. Зловеще и неотвратимо надвигались страшные деяния.