Кейси Майклс: Испепеляющая страсть

Кевин явился тогда в поместье в компании десяти приятелей, согласившихся вместе с ним бодрствовать у постели умирающего. И они подняли такой шум, что старый граф восстал с одра болезни и выпроводил всех вон, размахивая своим старым мечом.

— Удивительно, что его не хватил тогда апоплексический удар, — улыбаясь своим воспоминаниям, вслух сказал Кевин.

Перед его мысленным взором встал разгневанный двоюродный дед, с красным от злости лицом, в белой рубахе и ночном колпаке, спускающийся по лестнице, размахивающий своим потускневшим, погнутым оружием и во весь голос проклинающий незваных гостей.

— Однако довольно сентиментальных воспоминаний, — сказал Кевин себе и с иронией добавил: — Мало ли что происходило под этой дырявой крышей!

Он пересек комнату, взялся за шнурок звонка и несколько раз сильно дернул — последний рывок оказался слишком большим испытанием для ветхой парчовой нити, и она порвалась.

В слабой надежде, что кто-нибудь явится на звонок, он подошел к окну, отодвинул кончиком трости потертую бархатную портьеру и так стоял, глядя на заросший парк, окружавший Холл.

В свете заходящего солнца этот мужчина представлял собой — даже сейчас, после долгого, утомительного путешествия, — лучшую рекламу своего аортного и мечту слуги. Ролингс был высок и удивительно гармонично сложен. Он был спортивен от природы, мускулист, широкие плечи, узкие бедра и стройные ноги, обтянутые шелковыми чулками, довершали картину.

Это был настоящий аристократ до мозга костей: орлиный нос, высокие, хорошо очерченные скулы, твердый квадратный подбородок, широкий покатый лоб. Когда он улыбался, на щеках появлялись ямочки, а проницательные глаза меняли цвет в зависимости от настроения — от густой синевы морских глубин до ледяного бледно-голубого оттенка. Подвижные брови красивой формы, поднимаясь и опускаясь, с равной легкостью придавали лицу выражения насмешки, гнева, удивления, скуки и презрения. Любой актер с радостью отдал бы баночку румян за такие брови.

И в довершение этого волшебного образа лицо обрамляли локоны цвета золота самой высокой пробы, они были уложены по моде, но изо всех сил противились этому и вились, как им вздумается, что придавало лицу графа выражение детской невинности.

Такому выдающемуся экземпляру мужской красоты не оставалось ничего другого, как посвятить себя погоне за модой. Кевин не избежал этого увлечения, что вкупе с врожденной утонченностью сделало его объектом зависти и подражания всех молодых денди и воздыханий более чем половины юных леди Лондона.

Олив Зук, явившаяся на звук колокольчика и увидевшая перед собой это юное божество на фоне окна — закатное солнце окружало его золотым ореолом, — могла лишь остановиться как вкопанная в изумлении, с открытым ртом и выпученными глазами.

В конце концов, она, видимо, все же сделала какое-то небольшое движение, так как Кевин внезапно отпустил край занавески, который удерживал с помощью кончика трости, и лениво обернулся, дабы увидеть, кто это вошел в комнату.

— Ах, милая девушка, — любезно произнес он, растягивая слова. — Позвольте мне представиться. Я, за грехи мои, ваш хозяин, граф Локпорт.

— Господи боже! — Олив Зук, совершенно позабыв о том, что несла в кухню поднос с посудой, оставшейся после завтрака, в смятении всплеснула руками — и серебряный поднос со всем, что на нем стояло, с громким стуком упал на пол.

— О господи! Что я наделала! — вопила служанка, пытаясь одновременно поправить наколку, криво сидевшую на ее поблекших, напоминающих сосульки светлых локонах, собрать с пола разбитую посуду и присесть в реверансе, дабы выразить почтение новому господину.

Левая бровь графа приподнялась в притворном смятении — он безуспешно пытался унять судорожную деятельность служанки. Наконец, решив, что это единственный способ добиться от нее какого-либо толка, он взял ее за плечи и тихо, но твердо усадил в ближайшее кресло.

— А теперь, — сказал он, когда девушка успокоилась, — давайте устраним одно неудобство. Я вам представился, однако до сих пор не знаю вашего имени.

— Меня зовут Олив, ваша милость. Олив Зук, — медленно ответила та, перед этим быстро кивнув. — Очень приятно видеть вас. — И она снова попыталась встать и присесть в реверансе, но ее остановило мягкое прикосновение руки графа к ее плечу.

Убедившись, что она успокоилась, он любезно обратился к ней:

— Прошу вас, Олив — так, кажется? Ну да, конечно, Олив, скажите мне, есть ли в этом доме кто-либо, у кого сохранилась хотя бы малая толика здравого смысла? О вас я, конечно, не говорю, дорогуша.