Элизабет Чедвик - Алый лев

Его глаза были закрыты, но, когда подол ее платья прошуршал по направлению к кровати, он открыл их и устало улыбнулся ей.

— Какую песню мне тебе спеть? — неровным голосом спросила она.

— Песню песней, — ответил он. — «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь…» Я устал от пения. Просто посиди со мной немного.

Он протянул ей руку.

— Разве твои новые обеты позволяют женщине сидеть у тебя на постели? — спросила она, умудрившись не дать обиде прозвучать в ее голосе.

Он продолжал улыбаться.

— Позволяют, если она не залезает ко мне под одеяло и не пытается меня соблазнить, — сказал он. — Мы должны держать свои порывы в узде.

Она рассмеялась, сама себе удивившись, и села на покрывало, взяв его за руку.

— Наши дочери… — проговорил он, немного передохнув, — в них столько же силы и красоты духа, сколько в наших сыновьях, и я рад видеть их всех вместе. Убедись, что Вилли найдет достойного мужа для Иоанны, когда придет время.

Изабель пробормотала что-то неразборчивое.

Он грустно улыбнулся:

— И что она будет продолжать петь.

— Каждый день.

Он закрыл глаза, и ей показалось, что он заснул, но он просто собирался с силами.

— Прошлой ночью я видел двух мужчин, одетых в белое, стоявших по обе стороны от моей постели. И я знал, что не сплю, несмотря на то что мой сын и другие сидели тут же, рядом, и ничего не видели, — он вздохнул. — Осталось недолго.

Вторник после посвящения выдался ясным и свежим. Деревья покрылись бледно-зелеными листочками, наливаясь жизнью, соками, а птицы принялись выводить свои трели чуть ли не с рассветом. Изабель с Ансельмом, Иоанной и своими внуками спустилась к реке, чтобы покормить лебедей и их птенцов. Птицы свили гнезда у противоположного берега реки, как они делали на ее памяти каждый год. Ей нравилось думать, что это одна и та же пара, но она понимала, что фантазирует. У епископа Хью Авалонского был домашний лебедь, который прожил тридцать лет, но те, что живут в дикой природе, не могут похвастаться таким долголетием.

— Они всю жизнь живут с одним партнером, — рассказывала она шагавшей рядом с ней Махельт. Подолы юбок обеих женщин стали темными и влажными от росы, и ноги у них были мокрыми, но ни одна не обращала на это внимания.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказал один из егерей.

— А если один из них умирает?

— Я его об этом не спросила, — Изабель разделила хлеб, который они принесли с собой, между птенцами, и, оставив себе половину каравая, разломила остатки и стала кидать кусочки родителям. Они грациозно сгибали свои изящные шеи и вылавливали намокший хлебный мякиш. Пушистые птенцы повторяли все за родителями. Их перепончатые лапы под водой выглядели неестественно большими для их тел. Рыбы тоже приплыли, чтобы получить свою долю угощения, — большой линь, голавль и красноперка.

— Не подходите слишком близко к воде, а то упадете. Рогеза, следи за ними! — крикнула Махельт няньке, просматривавшей за двумя ее сыновьями и дочкой-малюткой. — Мальчишки такие сорвиголовы! Помоги мне Бог, когда придет им время оторваться от моей юбки и перейти на площадку для тренировок!

В ее голосе звучало беспокойство, но к нему примешивалась и гордость.

Изабель с нежностью и любопытством смотрела на своих внуков. Детская пухловатость таяла, открывая миру полных жизни, деятельных и смышленых мальчишек — девятилетнего и шестилетнего. Они были темноволосыми, как их мать, и у них были ее глаза. Вернее, глаза Вильгельма.

— Кажется, что ты была такой же совсем недавно. Мы однажды могли тебя потерять, если бы у твоего отца не было такой быстрой реакции. Он подхватил тебя, и сам чуть не полетел в реку. Он потом сапогами зачерпнул грязи и воды через край.

— Я не помню… Жаль. Какими, интересно, будут мои дети, когда вырастут? — Махельт часто заморгала и бросила в воду остатки хлеба. — Что они запомнят?

Изабель почувствовала прилив теплоты и нежности к дочери и обняла ее.

— Ты помнишь то, что по-настоящему важно. С ними будет так же, — сказала она. — Что они были окружены любовью и заботой. Я не думаю, что Богу есть дело до подробностей. Я…

Она подняла глаза и увидела, что к ним, тяжело дыша и махая на бегу руками, бежит по полю отец Вальтер.

— Графиня, леди Махельт, скорее, граф…!

Сердце Изабель упало и забилось редко и тяжко. Подхватив подол, она бросилась к замку.

Дверь в покои Вильгельма была открыта настежь, как и окна. Майский солнечный свет заливал комнату и играл солнечными зайчиками на белой поверхности стен. Вилли поддерживал отца, слезы бежали по его лицу. Жан, плача, пытался оживить хозяина, брызгая ему на лицо розовой водой, но безуспешно. Однако, судя по тому, как поднималась и опускалась его грудь, он был жив. Духовник Вильгельма, Ричард Нотелийский, вложил крест в руки Вильгельма и молился над ним вместе с аббатом Редингским и рыцарями.