Тамара Клекач - Ведьма-двоедушница

И вот как раз идеологическим смыслом опричнины было просеивание для отделения добрых семян православной соборности от еретических мудрствований.

Еретики, которым удалось остаться в живых, ушли в тень, и многие о них забыли. Однако, на второй год неурожая, люди стали вспоминать и задумываться о природе такого лиха, и если голод был врагом объяснимым, то чума была врагом, которого нельзя было ни увидеть, ни убить, и её могли объяснить лишь колдовством.

Самим царём был учрежден монашеский орден, члены которого становились не просто царскими слугами, а рыцарями веры, железной рукой которых должна была искореняться нечисть.

Сабли, наконечники стрел и серповидные лезвия их черешковых топоров (бердышей) были из чистого серебра, окропленного святой водой, и носили они чёрные одежды, как у опричников, с тем лишь отличием, что слева на груди у них была нашита белая лилия – символ чистоты и правосудия.

Спустя неделю со дня приезда в слободу Романа посетил гость, да не просто гость, а добрый человек, взявший его на работу в конюшни.

Имя носил он царское – Лев, и в ордене он был кем-то вроде духовного лидера и наставника. Поговаривали, что это с его подачи царь учредил орден, ибо бывал ранее Лев на Западе, да не только, и видел своими глазами и зло, и его деяния, и знал способы борьбы с таковым.

– Обжился ты, как я погляжу. – Лев зашёл прямо в конюшню, совершенно не смущаясь ни навозу, ни запаху. – Молодец! Я наблюдал за тобой, – продолжил он, не дав Роману и слова вставить, – с того самого дня, как увидел, как ты лошадь обуздал. Не было в тебе страха перед животиной, и рука твёрда была твоя, и сердце, и вера. Такому молодцу место не в конюшне.

– Благодарю вас, господин, но это нужный труд, и по-своему благородный.

– И скромен, и честен, – заметил с улыбкой Лев. – И это делает тебя ещё более ценным. Есть у меня для тебя задание. Важное и секретное, так сказать. И учти, отказ я не приму. Сможешь проверить на личном опыте, насколько я хорош в убеждении.

– Любая работа – честь для меня.

– Не боишься, что прикажу убивать? – прищурил один глаз его собеседник. – Тебя же в монастыре растили, и ты должен знать, что убийство – самый страшный грех.

– Не убийство самый страшный грех, а неверие, – ответил Рома, удивившись, откуда Лев узнал про монастырь.

– Вот он, истинно верующий! – с восхищением вскликнул Лев. – И я, чтобы ты знал, никогда бы такого не попросил. Не нам решать, кому жить, а кому умирать. Для этого есть Суд Божий. Так, значит, ты выполнишь мою просьбу? Будешь служить мне верой и правдой?

– Да, господин, – с готовностью ответил Роман, вспомнив слова настоятеля про великую роль.

К концу недели недобитое голодом население поредело ещё сильнее. Чумные дворы заколачивали вместе с живыми и мертвецами. На всех дорогах были поставлены заставы. Всех, кто пытался выехать, убивали и сжигали на больших кострах вместе со всем имуществом.

Люди дичали на глазах. Безумием охваченные они искали ответы в том едином, что оставалось нетронутым – религии, и быстрее, чем всходило солнце, распространялась молва о том, что беды, которыми было охвачено всё государство, были проделками сатаны, и его отродья бродили меж людей, распространяя голод и чуму.

Это стало и судом и приговором для многих ни в чём не повинных людей, таких же, как и их палачи, борющихся за жизнь. Изолированные посёлки охватили беспорядки. Люди тыкали друг в друга пальцами, сыпали обвинениями в колдовстве, чинили расправы, забывая обвиняемых камнями и палками, а порой и разрывая голыми руками. И неважно, что это ничего не меняло.

Рыбу приходилось отныне Саше ловить ночью. Так же и ночью она ходила в лес, уходя каждый раз всё дальше и дальше в поисках замёрзших ягод и хоть каких-то корений.

Все находки она прикрывала ветками и как можно скорее несла домой, надеясь, что ночь скрывала её от посторонних глаз.

– Я могла бы сделать больше, – шёпотом сказала она матери, сухими руками перебирающей скудную добычу.

Зелёный огонь тихо плясал в старой дырявой миске, поставленной возле спящих брата и отца. Тепло от него шло сильное, и, в отличие от обычного огня, не угрожало спалить избу.

– Саша, даже не заговаривай об этом, – шёпотом ответила мать. – Вчера только забили двоих. Нельзя! Никто не должен…

– Но мы не можем продолжать голодать! – повысила голос Саша. – Хворь я могу отвести от нас, но голод… Если мы не будем есть, то даже я не смогу помочь, а есть нам нечего! Мы медленно умираем, матушка, а ты не позволяешь мне ничего сделать!