Дарья Борисова - Призмы Шанбаала

Она закрыла глаза, и держала их закрытыми до тех пор, пока звуки его шагов не утонули в ударной волне, врезавшейся ей в спину.

Нас связывало многое. Вначале – это была ненависть.

Во мне ненависти было через край. Мы базировались с ним на разных принципах, и не могли существовать вместе ни в одном из пяти миров. Но я росла у него на руках, и впитывала его мудрость, пила вдоволь из источника его разума, которым его наделило не иначе как причудливое сочетание интеллекта и полнейшего пренебрежения любым законом. У него не должно было быть такого прыткого жизненного ума, и он не должен был понимать порядки этого мира, но понимал. На его стороне был опыт, и он, помноженный на этот изощренный и извращенный источник адекватности, позволял ему выживать в любых условиях. Выживать я училась у него.

Наша с ним жизнь была чередой побегов. Мы останавливались ненадолго, то в одном, то в другом городе. Я шла в школу, начинала учиться, а он доставал деньги. «Осевшими» мы никогда не становились. Мы оставляли одежду в сумках, воровали из магазинов, не обзаводились безделушками. У нас было множество кошек, они менялись от места к месту, но мы никого не забирали с собой. У нас было всё, но только до той секунды, пока воздух не начинал трещать от напряжения.

Оставшись где-нибудь, мы ожидали. Брали короткую передышку, и неважно, сколько лет мне было, – пять, двенадцать, или семнадцать, – мы всегда знали цену, которую платим за каждый день. Мы спали с закрытыми на все замки дверями, в наших квартирах всегда негромко работал телевизор. Мы не смотрели кино, но круглосуточно крутили новости. Имена его друзей нельзя было называть вслух. В сознательном возрасте я насчитала у него пять или шесть женщин. Я сама пару раз крутила сомнительные подростковые романы. Но мы никогда никого не приводили в наш дом, и никогда не пользовались при посторонних настоящими именами, все было подделкой, фальшивкой. Мы создавали личности также легко, как выливали из заготовок кольца.

Магией мы тоже не пользовались, не нарушая, пожалуй, только этот запрет Первого мира. Мы сторонились магии, и сторонились любых возможных форм активности. Чем незаметней, тем безопасней. Чем осторожней, тем больше шансов на выживание. Я росла у него, то как трава в поле, то под жесткой военной муштрой, но умудрилась не получить никаких особенно мощных моральных травм, так что в целом, семья получилась. Не хватало только моей матери. Ему, не мне. Я привыкла жить без нее, потому что так и не узнала по-настоящему, что такое иметь маму. Тоска по ней редко душила меня, и я не понимала, как можно так сильно любить того, кого ты даже не знаешь.

Мы снимались с места в одну ночь, уходя то с пожарами, то растворяясь в воздухе. Мы не оставляли ни контактов, ни связей, выкидывали телефоны вместе с сим-картами, и удаляли страницы в соцсетях. Мы скрывались, и надеялись, что никто в целом мире нас не найдет. Иногда ищейки приближались, я ощущала у себя на загривке чужое дыхание. Но нас никогда не догоняли. Иногда мы укрывались у его друзей, с такими же фальшивыми жизнями, поддельными личностями. Это были краткие встречи. Я подслушивала, о чем они разговаривают на кухне. Слово за словом, фраза за фразой, а в итоге все всегда сводилось к единственному: «Обстоятельства изменились, Люциан». Обстоятельства менялись всегда слишком быстро, и мурашки бежали по коже от осознания, что в этом круговороте мы как-то умудрялись жить.

Иногда я спрашивала у него, когда уже пережила пубертат, почему мы должны убегать? А он отвечал, что побег единственная возможная сейчас форма существования, и, если мне это не нравится, я вольна обратиться в любое отделение «Организации по взаимодействию с магическими существами», сказать им, кто я, и почему не хочу больше прятаться. Но я не хотела от него уходить, ведь самые лучшие советы в жизни, я получала, как не странно, от папы. За его словами следовало внимательно следить: он ронял их, как жемчужины, среди кучи тех помоев, что вылетали из его рта, было что-то действительно такое, над чем следовало задуматься. Мне жаль, что очень многое я пропускала, потому что была мала. Когда я разобралась, что слушать моего папу нужно предельно внимательно, мне было пятнадцать, времени оставалось немного. Но даже тех осколков мудрости, которые я успела подобрать, могло хватить мне на всю жизнь. Мудрость отца не была книжным знанием, или его природным умом. Он много жил и много ошибался, и был столь любезен, что позволял другим, и мне в том числе, учиться на его ошибках. Достаточно было только услышать. Нет, не слушать, ведь слушать мог каждый, и слушали его все, но вот услышать, что он говорит… Я любила его, я ненавидела его, одно переплелось с другим, но любовь перевесила.