МАРИНА СУШИЛОВА - Об этом… или Интервью с ведьмой

«Я – ведьма. Страшная и толстая. Бурая болотная бородавчатая жаба по сравнению со мной – нежный гиацинт. Ведь жаба по сути своей – милейшее существо. Ну, загнала ее матерь – природа на болота, так все жабы живут там; ну, съест она десятка два комаров за день, так она же просто орудие от перенаселения болот и близлежащих селений комарами. Да и, кстати сказать, комары в глубинах болот все равно погибли бы от голода: мало, мало существ забредает в тайгу!.. и жаба, простите, тоже хочет жить, а, следовательно, ест то, что едят другие жабы, а все вместе – они питаются тем, что им предоставила матушка природа.

У меня все по-другому. Я переиначила свою сущность и пошла против всех других, окружающих меня жаб; пошла даже против матушки природы, которая определила мне местом проживания болото; я проигнорировала распоряжение Судьбы, что предназначила мне место в квакающем хоре. На взмах палочки, когда мне положено было сказать свое «ква» и больше не высовываться (и даже не потому что это нескромно и нужно довольствоваться той ролью, которую для тебя отвели изначально), но еще и потому, что лишнее «ква», сказанное на полтона выше (или ниже), да и вообще лишнее «ква» ломает гармонию дружного лягушачьего хора. Хмурится грозно дирижер. Но он проводит вторую, пятую, десятую спевку и все ждет, когда же у той, с левого края прорежется, наконец, совесть.

А совесть не давала о себе знать. Наоборот, находилось все больше и больше оправданий: мол, раз уж меня создали такой бурой и бородавчатой, нужно с этим что-то делать. И немедленно!!!

То, что я некрасива, мне стала понятно еще в детском саду. Не то, чтобы со мной не играли или не дружили: вместе со всеми детьми я возилась в песочнице, играла в мяч, лепила, рисовала, танцевала, но никогда, слышите вы! никогда на мне не останавливался восторженный взгляд Ирины Петровны – нашей воспитательницы, которым она часто провожала Леночку. Она так ее и называла всегда: «Леночка» (меня же громко и отрывисто «Ольга» или по фамилии). Часто подзывая девочку к себе, она оправляла на ней платьице, расчесывала светлые волнистые волосы, переплетала косы. Иногда с увлечением начинала сооружать какие-то прически, красиво завязывая банты, и с удовольствием напоследок чмокала в розовую щеку. В такие моменты я всегда замирала и откуда-нибудь из укрытия наблюдала за этим проявлением обожания. Первое время, у меня были попытки подойти и забраться на колени к Ирине Петровне, чтобы и меня тоже погладили, приласкали, терпеливо терлась рядом, дожидаясь очереди. Но когда с прихорашиванием Леночки было покончено, Ирина Петровна резко вставала, громко хлопала в ладоши и звала группу, то на обед, то на прогулку, то в танцевальный зал. Однажды, я хотела опередить Леночку и оттолкнула ее, пытаясь первой подойти к воспитательнице, но та, крепко сжимая мне руку, потащила к спальне и закрыла там до тех пор, пока не причесала Леночку. Там, сидя на своей кровати, я плакала. Именно тогда закралось в мою душу подозрение, что никогда не смогу получить свою долю ласки и нежности. Мне вспоминались мои тщетные попытки получить одобрение: я приносила цветы, рисовала, пела, танцевала, я так старалась! Меня хвалили, говорили: «Спасибо!», – но вот того вздоха восхищения, того восторженного взгляда, мне никогда не удавалось поймать. Он всегда был направлен мимо меня к кукольной головке Леночки. И это мучило меня, я хорошо помню себя в шесть лет, меня это так мучило!

Потом Леночка вдруг заболела, и ритуал ее прихорашивания прекратился. Я слышала, как Ирина Петровна говорила нашей нянечке Анне Семеновне, что Леночку теперь будут водить в другой садик, где ослабленным болезнью детям назначается специальная гимнастика, массажи, витамины, физиолечение. Я помню, как я обрадовалась – ведь теперь можно будет занять место Леночки, и Ирина Петровна станет причесывать меня и побежала за расческой; но вместо нежного прикосновения, получила царапающую, малоприятную процедуру, и больше уже не повторяла попыток.

Потом была школа. И снова вздох восхищения, и устремленные восхищенные взгляды достались не мне – другая девочка с огромными белыми бантами в кружевном переднике подпрыгивала на плече огромного одиннадцатиклассника и звонила в начищенный, бросающий солнечные блики, перевязанный красной ленточкой колокольчик. Она заливисто смеялась от восторга, и ее смех, порой, перекрывал слабый серебристый звон колокольчика.

Но вскоре я забыла и о Леночке, и о смеющейся девочке.