Аноним Эйта - Опасайся дверных ручек (СИ)

К счастью, Селия Наль смогла найти в его памяти управу на него. Почему-то обычная детская считалочка его успокоила, и его смогли перевезти в больницу — его воспоминаниями Селия с дочерью не поделилась.

Но Юлга не хотела, чтобы у нее вместо руки была птичья лапа. В этом нежелании не было ничего постыдного, мать Юлгу поддержала. Селия уважала ее выбор и скрывала дар дочери от проверяющих… было бы неблагодарным свести на нет все усилия матери, доверившись первому попавшемуся эмпату. Как будто бы она простушка из глубинки и ведется на любого смазливого обаяшку, которого встретит на пути!

Юлга решительно сгрузила собранное обратно на стол неопрятной кучей, пообещав себе, что потом обязательно расставит всю эту ерунду по местам, и вышла из комнаты. Ничего поделать с Ведомством сейчас она не могла, а вот с голодом была вполне в силах справиться. Лучше решать проблемы по мере поступления, верно?

Она тихонечко спустилась вниз и проследовала через гостиную на кухню. Помня о коварстве здешних дверей, поворачивала ручки только через рукав.

Надергала из набитого под завязку холодильника разной ерунды и сделала себе огромный бутерброд из всего подряд. Подумала — и уселась на диванчик к гостиной. Диванчик был кожаный, Юлга рассчитывала, что сможет потом аккуратно смахнуть все крошки.

Сидеть в полумраке гостиной в пижаме и есть потихоньку бутерброд было… спокойно. Как будто куда-то отодвинулись все Юлгины проблемы, куда-то далеко и надолго. Конечно, когда-нибудь их надо будет решить, но вот сейчас она ничего поделать не может. А если нет смысла куда-то бежать — то почему бы не расслабиться?

Да, это чужой дом, чужая гостиная и даже бутерброд сделан из продуктов, за которые ей сказали и думать на сметь платить. Такая учтивость подозрительна, не слишком-то понятно, зачем Юлга понадобилась этим чужим людям: не иначе как для решения их чужих проблем. Варт говорил об этом прямым текстом… Варт много чего говорил, но чему можно верить? Однако сейчас Юлга никак не могла этого выяснить, так что толку беспокоиться?

Все это далеко и как будто бы неправда, об этом можно было подумать и потом. А сейчас Юлге было уютно и тепло, снова клонило в сон. Она впервые могла быть уверена, что это ее собственное спокойствие, не Варт помог — и это тоже почему-то грело душу.

Зря она не взяла книжку. Зачиталась бы, ушла с головой и забыла бы, что не дома.

Юлга вгрызлась в бутерброд — и тут же уронила на подлокотник кусочек помидора, криворучка. Он начал сползать по скользкой коже, и Юлга спешно накрыла его ладонью…

Яльса тоже сидела на этом самом диване. Сидела и грустила. Загибалась в одиночестве, как плакучая березка. Сейчас Юлга смотрела на нее чуть со стороны и все равно никак не могла различить черт ее лица, будто это и не воспоминание, а так, сон. Юлга старательно, напряженно вглядывалась в лицо Яльсы и никак не могла разглядеть: когда она смотрела на него, то нос, губы, глаза, складывались во что-то безумно знакомое, но стоило отвести свой-не свой взгляд и все забывалось, сливалось в единый однородный ком. Юлга даже не могла сказать, какого цвета волосы Яльсы или какой формы руки: вся ее внешность была слово, которое вертится на языке, но которое никак нельзя вспомнить.

Наверное, потому, что для того, кто был глазами Юлги, внешность не значила ровным счетом ничего. Его мир был соткан из образов, и в Яльсе он видел березку, зверя-куницу и проталину, а не огромную взрослую тетку, сидящую на огромном скользком диване, куда неудобно залезать. Яльса была — горькая нотка грусти, кисловатый привкус вины, немножко страха… Яльса была любовь. Нет, не любовь пока — трепетная влюбленность, теперь Юлга знала, как выглядит эта разница. Яркий, трепещущий огонек — совсем не то, что спокойный, давно прирученный огонь, который греет ее-не ее маму.

Брат стал неправильный. Брат всегда был как ледышка, от него, сколько помнит тот, кто стал глазами Юлги, всегда веяло самоконтролем, но рядом с ним никогда раньше не было холодно. Было просто прохладно, как жарким летом прохладно, когда откроешь холодильник с мороженым и запустишь туда руки, чтобы достать эскимо, но с тех пор, как Яльса пришла и принесла свой огонек, брат как будто отрастил еще один, дополнительный, ледяной щит.

Как будто он Яльсу боится.

Раньше брат был скалой и дубом, но теперь он спрятал ветви в черепаший панцирь из холодного железа. Лизнешь — прилипнешь намертво.

А Яльса беспокоится, с Яльсой что-то не так. Тот, кто стал глазами Юлги, мог бы рассказать про брата, и про то, что на самом деле этот его панцирь — это так, ерунда, декорация, просто надо знать, где топить… Но он понимает, что и огонек, и панцирь — это как игра в вороны-мыши. Когда он показал воронам, где были мыши, он испортил кон, и им пришлось считаться заново. Больше он не ошибется, не полезет в чужую игру подсказывать.