Ирина Критская - Бегство

– Ой, ой, холодный сок может навредить вашему горлышку, дорогая. Мы так не договаривались. Болеть здесь ни к чему, такая интересная жизнь, вдруг пропустите что. Я, кстати, за вами, дорогая. У нас капельница сегодня, ноотропы очень распрекрасные, дорогие, такие препараты здесь не достать. Дурака умным делают, а уж такую умницу, как вы – просто на ноги поставят, нервную систему успокоят, все таланты проявят. Книжки начнёте писать.

Раиса, дежурная медсестра, смуглая, крепко сбитая, похожая на коричневатый мешок, туго набитый соломой, в который вставили хорошо надутый шарик с глазами и носом – пуговкой и четыре колбаски, сверху и снизу, а потом нахлобучили на это все медицинский костюм, перчатки и белые тапки, этакая веселушка-хохотушка подскочила, затеребила, заставила накинуть поверх костюма шубку, объяснив, что пойдут по улице, а с утра захолодало, вытолкала Катарину сначала в коридор, а потом на улицу, ткнув в двух гориллоподобных охранников серебристым жетоном- пропуском, и уже на улице, обернувшись к своей пленнице, блеснула недобрыми, какими – то рыжими глазами.

– Заскочим к доктору, подпишем согласие. На эти лекарства надо согласие, больно дорогие, если что, клиника не расплатится. Это минутка.

В крошечном кабинете, похожем на коробку за маленьким столиком сидел такой же маленький доктор. Он был похож на Буратино в старости, из круглых морщинистых яблочек щёк торчал длинный острый нос и даже шапочка, натянутая на не по возрасту крутые кудри, встала на затылке колом, удивительно напоминая Буратинский колпак. Он кинул взгляд на Катарину и у неё возникло ощущение, что её коснулась мышь.

– Присядьте. Небольшое обследование и подпись согласия займёт не более десяти минут. Протяните руку.

Катарина протянула Буратине руку, он суетливо померял давление, температуру, ткнул какой-то странной пробиркой с наконечником-иглой в предплечье, снова выпустил свою мышь, чуть усмехнулся.

– Всё-все… Не пугайтесь, просто тест. Вот согласие, читайте, подписывайте.

Катарина начала было читать бумагу, плотно исписанную тонкими, бледными буковками, но в глазах стоял туман, голова кружилась и прочесть ничего толком не удалось. Поэтому, она, плюнув, подписала, Буратино утащил лист куда-то под стол и встал, провожая пациентку. Раиса подхватила Катарину под руку, уже поймав её при падении, кивнула доктору, тот вывез откуда-то инвалидное кресло. И последнее, что видела Катарина, это узкую, длинную бутыль с розовой жидкостью, висящую на штативе и, блеснувшую в ярком, откуда-то взявшемся солнечном свете тонкую и длинную иглу.

Когда Катарина открыла глаза в палате было темно и холодно, у неё кружилась голова и жутко хотелось пить. Опустив ноги на тёплый пол, она с наслаждением напрягла икры, которые, почему-то занемели и вдруг почувствовала непривычную неловкость в паху. Раздражённо подскочив, Катарина хотела было избавиться от того, что так мешало, и тут ужас понимания окатил её ледяным холодом, и все, что вчера с ней произошло вдруг встало на свои места страшно и безысходно. Она, наверное, разнесла бы сейчас все в этой поганой палате, но дверь распахнулась, и Раиса буквально в два шага допрыгнула до неё, железной рукой ухватила за плечо и с силой усадила, вдавив в кровать.

– Тихо! Что ты с таким лицом тут носишься? Тебе надо поберечься, чистка хоть и операция детская, но все же операция.

Теперь, когда Катарина окончательно поняла, что ней произошло, уже не ужас, чёрное, беспросветное отчаянье накатило на неё, придавило, расплющило, совершенно лишило сил. Они отняли у неё то, о чем она мечтала, о чем молила Бога, и то, что она вымолила. Она застонала, скорее даже завыла волчицей, вцепилась в оттопырившийся на плоской груди медсестры халат, хотела повалить её на пол, но та, ловким натренированным движением вывернулась, резким ударом в шею лишила Катарину возможности дышать. И когда та пришла в себя, то шевелится уже не могла – препарат из немаленького шприца, который Раиса небрежно бросила в мусорку у кровати, сделал свое дело.

– Не дрыгайся. А то для таких активных у нас есть миленькое отделение с такими специалистами, у которых 'мама' сказать не сможешь. Прыгает тут она.

Катарина, захлебываясь слезами, они градом текли по её заледеневшим вдруг щекам, стекали в рот, по подбородку, обжигали шею.

– За что? Скажи мне, за что? За что?

Катарина повторяла и повторяла одно и тоже, понимая, как это глупо, но язык тяжело ворочался во рту, как будто сам по себе. Раиса глянула на неё мельком, в её глазах промелькнуло что-то похожее на жалость, она подвинула к кровати стул, села.