Шарлотта Янг - Оборотень

К вечеру приехали его отец и брат. Майор был уже стариком, хотя и бодрым, и он поражал тою особой старческой красотой, которая иногда встречается у людей строгой и воздержанной жизни. Он был сильно потрясен, когда вошел в комнату, его длинные седые волосы спускались по плечам, и на глазах были слезы. Взгляд, которым они обменялись с сыном, был проникнут духом той притчи, которая никогда не устареет.

Перегрин, до сих пор еще не проводивший ни одной счастливой минуты с ним без примеси страха и подозрения, может быть, в первый раз испытал чувство радостного покоя при виде этих самых близких ему по крови людей. Мало было сказано слов между ними, да ему и трудно было говорить; но с этих пор он никогда не чувствовал себя так хорошо, как в присутствии отца или брата. Майор не отходил от его изголовья, и днем и ночью ухаживал за ним, молился вместе с ним.

На смягчение характера старика более всего подействовал тот метод воспитания, который усвоила его невестка с ее старшим сыном, обнаружившим первые признаки той же демонической натуры, встречавшейся в роде Окшотов.

– Если б я понимал это тогда, – сказал он Д-ру Вудфорду. – Если б я так поступал тогда с несчастным мальчиком, он никогда бы не дошел до этого.

– Вы действовали по своей совести.

– Да, сэр! Но состарившись, человек узнает, что совесть бывает иногда ослеплена, особенно под влиянием духа партии и противодействия.

– Я не могу отрицать некоторых заблуждений, – сказал доктор, – но высший нравственный образец, твердые правила и вера – все это в конце концов восторжествовало в нем и явилось его опорой.

– Но все же, – добавил майор со стоном, – как ни тяжело мне видеть его теперь опозоренного и умирающего во цвете лет, никогда еще в течение двадцати восьми лет я не был так спокоен за него, как в эту минуту, и за это я должен прежде всего благодарить Бога и Спасителя моего, а затем вас.

Майор Окшот отнесся с искренним сочувствием к тем религиозным утешениям д-ра Вудфорда, которые, по словам умирающего, отгоняли от него духа зла, пытавшегося, как ему казалось, уже не раз пробудить в нем отчаяние, тогда как отец и друг укрепляли в нем его единственную надежду.

Временами, к его большой радости, не надолго посещала его Анна. Она пришла, наконец, и все знали, что это в последний раз, чтобы вместе с ним причаститься по английскому обряду. Когда она хотела уходить, он протянул к ней руку и просил ее знаком нагнуться, чтобы расслышать слова.

– Если можете, дайте знать доброму отцу Ситону в Дуэ, что покой наступил, что дух зла побежден с помощью единственного Подателя силы… и я благодарю их всех… пусть они за меня молятся.

– Я исполню это.

В это время у дверей послышался голос:

– Могу войти?

На пороге показалась фигура в белом кафтане, с загорелым лицом, с длинными волосами.

– Арчфильд? – спросил Перегрин. – Иди ко мне; пусть мне напутствует твое прощение.

– Я скорее нуждаюсь в твоем, – сказал Чарльз, опускаясь на колени около его кровати; потом эти два лица приблизились – одно полное здоровья, другое уже покрывшееся смертной синевой. – Ты отдал за меня свою жизнь и отдаешь мне ее. Чем я отблагодарю тебя?

– Сделай ее счастливой. Она достойна этого.

Чарльз взял ее руку с таким выражением, которое говорило больше слов. Тут, с какою-то стройною улыбкой, почти слившейся с предсмертной судорогой, умирающий сказал:

– Может она раз поцеловать меня?

И в то время, как губы Анны прикоснулись к холодевшему лбу, послышались последние слова:

– Вот мое четвертое семилетие. Наконец… Старый демонский образ… оставлен. Наконец!.. Благодарение Тебе, победившему ради нас… сатану. Благодарение! Теперь уведи её…

Чарльз увел ее, едва понимая куда они идут… на весеннее солнце, на покатую лужайку, близ того места, где когда-то находившийся в плену король [32] Карл I. проводил долгие томительные часы, развлекаясь игрою в кегли.

Рука его обвивала ее стан, но несколько времени они не могли говорить под впечатлением только что пережитой тяжелой минуты; его первые слова, в то время, как он взглянул на шарф, поддерживавший ее руку, были:

– И вот что вам пришлось вытерпеть за меня?

– Уже почти зажило. Не думайте об этом.

– Я буду думать об этом всю мою жизнь? Бедняга, он говорил правду, что я должен быть достоин вас. Я всем вам обязан. Вероятно, посланник стал бы ходатайствовать обо мне, но меня давно бы повесили, пока была бы написана по всей форме бумага; и в лучшем случае, мне грозило изгнание, с опозоренным именем, Вы завоевали для меня вновь незапятнанное имя, честь… родной дом, родителей, ребенка… все, кроме еще самой себя.