Татьяна Коростышевская - Незваный, но желанный [litres]

— «Чижик-пыжик»? — заглянул через плечо Зорин. — Бульварная газетенка.

— И чародейский приказ ей беспрерывно новости поставляет. «Самый завидный мокошьградский холостяк, некий господин К., был снят городовыми с конной статуи Берендия Четвертого и, даже находясь в руках служивых, продолжал кукарекать. Кстати, верные наши источники сообщают, что господин К. появляется в обществе с некоей барышней П. вовсе не по служебной необходимости». — Эльдар смял «Чижика-пыжика», забросил бумажный ком в корзину.

— Ну пишут и пишут.

— Геля кольцо обручальное кует. Нет, в газетах о том ни слова, сам узнал. Обручальное, из драконьей чешуи, как у гнумов принято.

— Значит, поженятся. — Иван Иванович пожал пудовыми плечами. — И хорошо, и ладно. Семка повеселел, не хандрит совсем. Не думал даже, что он такую вину перед Митькой чувствовал.

— Я знал. Вы напились как-то давно, Семен в откровения пустился. Ты не помнишь, после знатной драки заседали, тебя сморило, на столе уснул. — Эльдар поморщился. — Ерунда же, форменная ерунда, а ему душу выедало. Денщик еще этот постарался, спасителем себя изобразил.

— Ну да, Крестовского с одной стороны вина за воображаемое воровство у друга силы чародейской придавила, с другой — благодарность. Степка тот еще жук был, вечно ко мне подкатывался с просьбами.

— Ого!

— Ну. И главное, лебезит: «Вашбродь, войдите в положение, как мужик к мужику, эти-то — дворяне, белая кость, голубая кровь, а вы наш, простой, правильный, отлейте силушки, сколько не жалко».

— А ты?

— Отказал, не люблю, когда меня хитростью заставить пытаются. Но он не отставал. Однажды… — Иван поморщился гадливо. — Никому об этом не рассказывал, слово дал. Проснулся я однажды среди ночи от боли, вокруг чары сонные вихрятся, скверно сплетенные, рука вдоль кровяной жилки разрезана, истекает в подставленный таз. Ну я этим тазом Блохина и отходил. Он плакал, божился, что никогда впредь, что про способ через кровь чародейскую силы зачерпнуть от Семена услышал, умолял не губить, никому не рассказывать. Когда он тот самый нож, которым мне плоть вскрывал, к своему кадыку приставил, пришлось пообещать.

Они помолчали, думая каждый о своем. Потом заговорил Мамаев:

— Раз пошли откровения, и я признаюсь, только Геле ни слова, она и без того себя за погибель бритского артефакта винит. Это у них с Крестовским, кажется, семейной чертой будет, без вины виноватиться. — Он тряхнул волосами. — Когда мы в Крыжовене с Попович визит господину Волкову наносили, я настоял, чтоб наедине с ним остаться. Удивился: чарами домина полнится от подвала до крыши, а артефакта на замен трости не наколдовалось.

— Не артефакт?

— Там ему сразу к левой руке механизмус какой-то приспосабливают, наверное, чтоб не терял впредь. Не важно. В какой-то момент, когда я тело его осматривал, Грегори глаза открыл и говорит: «Знаешь, какое у меня прозвище? Фенрир, волк я страшный, цени разрывающий, враг богов, враг чародеев. Бойся меня, Илидар, все меня бойтесь. Там, где являюсь, рушится все. Вам явлюсь, вас порушу».

Иван Иванович задумчиво барабанил пальцами по подоконнику. Предположим, исконную форму мамаевского имени и угадать можно. А что касается Фенрира… Ну да, знакомая зверушка по мифам чужеземным.

— Гелю расстраивать не будем, — решил наконец Зорин, — а Крестовскому расскажем, но чуть погодя. Семке сейчас не до этого, с Брютом воюет, чтоб Попович в тайный приказ не отдавать.

— Геля к тайным не согласится.

— Разумеется. Кстати, вот и она. — Зорин смотрел в окно. — С Семеном возвращаются.

Мамаев обошел стол, тоже оперся о подоконник, присоединяясь к товарищу.

— Красивая пара.

Внизу мужчина и девушка под руку шли к чародейскому приказу, прозываемому в народе «Кресты». Пара молодых людей, действительно красивых и невероятно, до умопомрачения друг в друга влюбленных.