Марина Дечко: Дочь алхимика

Но минута почти заканчивалась, а Николай Георгиевич продолжал наблюдать за мной с нескрываемым интересом. Пришлось ответить:

— Я давно не получала писем от господина Никитина. Старая дружба, мы были знакомы с детства…

— Госпожа Ершова! — Узкое пространство кареты делало голос маркиза не просто громким — оглушительным, что заставило меня сесть ровнее. — Вы обещали не лгать. А еще… — многозначительная пауза, — помогать во всем короне. И мне лично.

Маркиз сложил руки на груди, словно закрываясь от меня, и его взгляд стал еще более жестким.

— Последнее письмо пришло накануне, верно? Оно сохранилось?

Я кивнула. Письма хранились мной с особой бережностью, и в безопасности тайника я была уверена. Стоило только отодвинуть дальний край ковра в моей комнате, после чего приподнять крайнюю дощечку у шкафа. Она с гвоздем и поэтому никогда не привлечет внимания. Но гвоздь этот расшатан, а под ним — широкое пространство до земляного пола. Там ведь лежат не только письма…

— Переписку изыму завтра. — Левшин казался непреклонен. — Надеюсь, она хранится у вас в конвертах?

Настороженно кивнула:

— Да, но…

— Вы, видимо, не знаете, — Николай Георгиевич безжалостно растаптывал меня словами, — но вашего поклонника уже с пол года нет в столице. Впрочем, как и в самой империи.

Он ненадолго прервался, зорко следя за малейшим изменением в моем поведении, после чего подвел черту:

— Скандал о запретной связи с наследной княгиней прогремел на весь Петергоф, приведя его императорское высочество в ярость. Старому графу Никитину пришлось лишиться половины состояния, чтобы вина отрока ненадолго забылась, а сам он спешно выехал к Лигурийскому морю. Но ведь ваши конверты — не из Италийских земель?

Пораженная услышанным, я едва понимала, о чем говорит маркиз. Скандал с наследной княгиней? Неужели Хвойный так далеко от Петергофа, чтобы слухи настолько мерзкого свойства не долетели до нас? Или же все это из-за связи с семьей самого императора? Скрывалось?

Я терялась в догадках, но больше всего тревожило другое.

— Конверты приходили обычные, местные. На желтоватой бумаге дурного качества — чтобы их не вскрывали.

— Почерк?

— Алешин.

Маркиз на минуту задумался, тихо проговорив:

— Ваше дело, госпожа Ершова, с каждой минутой становится все интереснее. — Взгляд его потемнел. — После изъятия письма будут подвергнуты исследованию на духовной друзе. Если окажется, что рука — ваша…

Я не сразу поняла, о чем говорит маркиз. Моя рука… но зачем? И лишь спустя мгновение отвратительная догадка опалила щеки:

— Вы думаете, я сама?

— Я не думаю, — устало проговорил маркиз, — я исключаю. Все же слишком много нестыковок…

— Но… зачем? Зачем мне самой писать себе письма?!

Левшин глубоко вздохнул, пожав плечами:

— Привлечь внимание отца. Похвастаться перед товарками. Увести след в случае чего. А может… может быть, писал письма вовсе не Никитин. И даже не вы…

Ощутив, как краснею до кончиков волос, я молилась лишь об одном: чтобы моей выдержки хватило не расплакаться перед этим безжалостным человеком. Но внезапно маркиз прервался на полуслове, резко подняв правую ладонь. Таким знаком обычно заставляют молчать чернь, а не равных себе.

Глаза обожгло, и я ощутила, как горячие слезы вот-вот хлынут. Но глухой гул, обрушившийся на стены кареты со всех сторон разом, мигом вернул самообладание. А вслед за рокотом появилось зеленоватое свечение, заглушающее алую дымку. И тогда маркиз, мимолетно глянув в окно, скомандовал:

— Оставайтесь здесь! И не сходите с места ни при каких условиях!

Он резко толкнул дверцу кареты, и в замкнутое пространство ворвался запах тлеющей плоти. Гнилостный, он был так противен, что мне понадобились все силы, чтобы удержаться от позорного приступа дурноты.

Маркиз тем временем выскочил наружу, и я сначала почувствовала, а потом и расслышала стрекочущие волны, заставлявшие нашу карету подрагивать.

Время шло, а гул все нарастал. Было так страшно, что совсем скоро я уже не могла сказать, сколько длится эта какофония. Вздрагивая с каждым новым ударом, я искала в окне очередную алую вспышку, подтверждающую, что маркиз по-прежнему жив.

Что еще оставалось мне? Дождаться внутри, проявив благоразумие, или помочь господину Левшину?

Видимо, Агата Михайловна все же была обо мне слишком высокого мнения, полагая, что я обладаю острым умом и незаурядным образом мыслей, потому как стал бы такой человек идти против прямого приказа того, от кого зависит его жизнь?