Karol Demon - Черный Король

Атоли положил ладонь поверх руки своей спутницы, окончательно завладевая вниманием, склонился к Анне на глазах у жениха, второй рукой обнимая крепко и сперва прикасаясь холодными губами, а потом проникая в рот несколькими языками, с которых сочилась знакомая приторная отрава, которая похотью просачивалась в Учинни.

Верон оторопело наблюдал за тем, как явившийся вчера друг лапает и насилует рот его девушки, как сжимает ее в тисках и обнажает грудь от кружев. И было ясно, что всю прошедшую ночь эти двое проводили вместе.

— Вы проиграли, Верон, — Атоли облизнулся, отрываясь от Учинни и увлекая за собой в двери к карете.

А вновь одурманенная девушка даже не обернулась и не сказала ни слова, покорно позволяя себя вести.

Верон попытался остановить Анну в который раз, но Атоли подтолкнул девушку в темноту кареты и преградил дорогу, разглядывая человека, как еду.

— Мы едем в столицу. Волочитесь за ней, Верон, выбивайте ее внимание, — с этими словами король поднялся на ступеньку вверх, а карета сдвинулась с места и поехала прочь, оставляя юношу в коротком забытьи.

Тем временем Анну же ждали новые объятия и сладострастие, которое проникало в нее и развращало, прорастая внутри червяками, отрицающими всякую мораль.

Неделя дороги прошла для Анны, как в тумане. Она не помнила ни тряски в карете, ни странных взглядов, мимолетных или до неприличия пристальных, ни ночей. Будь ее спутником обычный человек, их можно было бы назвать «жаркими». Однако это слово, ну, никак не походило на происходившее под покровом тьмы, когда с Атоли рваными клоками срезал человеческий облик, обнажая истинную натуру повелителя мертвых.

Равнодушие к внешнему — наверное, именно так можно было охарактеризовать состояние Анны. Она все больше погружалась в свой темный Эдем, растворяясь в нем, теряя всякий страх и последние остатки не только гаденькой стыдливости, когда больше волнует то, что скажут другие, чем своя душа, но и истинного стыда, накрывающего, когда нарушаются нравственные установки личности.

С каждым днем девушка выглядела все более надменной и держалась все более естественно в постыдном наряде куртизанки. До такой степени естественно, что портье в гостиницах через пару минут разговора теряли головы, и недоуменно очухивались, только глядя вслед странной паре, всегда снимавшей самый роскошный номер. И обязательно с общей кроватью — как для супругов.

Странным являлось еще и то, что никто не посмел сказать ни слова против, ключи выдавались беспрекословно, а вслед не летело ни презрения, ни пересудов, ни сплетен. Впрочем, возможно Анна их просто не замечала.

Да и как заметить очевидное, если увлечение смертью лишь погружает глубже в личностные впечатления о ее сути. Люди не смели и рта открыть под воздействием Атоли, влиявшего на окружающих, как самая настоящая отрава.

Он пил дыхание Анны каждый день, каждую ночь — теперь тогда, когда желал того сам. В багаже у Учинни появились и новые платья, наряды ее все сильнее подчеркивали неожиданно распустившуюся, какую-то болезненную, лихорадочную красоту.

Анна и правда болела. Ведь король отравлял ее, проникая в тело, пропитывая смертью, не отпуская из объятий во время всего путешествия.

В столице Атоли снял для них двоих лучший номер в центре города. И лишь войдя в двери, стал стягивать с плеч Анны черные кружева богатого платья, целуя белое плечо с подтеками засосов и нарывов после ночных игр.

Тело привычно вспыхнуло страстью, и Анна наклонила голову, открывая для поцелуев шею. Однако подспудно чувствовалось отличие от предыдущих дней, и девушка пробормотала, выпрастывая руки из свободных рукавов, вызывающих ассоциации со старинными нарядами с длинными шлейфами:

— Что-то случилось?

Она повернула голову и улыбнулась. Изящество — вот что в ней еще появилось наравне с истаявшей хрупкостью фарфоровой статуэтки. В девушке виделся ангел — как их рисуют на некоторых фресках. Почти прозрачный и эфемерный, но все еще слишком земной, чтобы уйти за грань.

— Много людей, много судеб… Переплетения чужих смертей — больше ничего не случается в состоянии жизни.

Ткань поползла ниже, когда Атоли зазывно провел языком по ране на лопатке, оставленной его когтями. Глубокие следы уже поджили, но еще сочились кровью, если король их задевал. Он потянул за застежку своей утонченной куклы, которая меньше всего была похожа на обычную игрушку смерти, которую дергают за тонкие нити, и еще ниже стянул ткань.