Василий Криптонов - Палач, скрипачка и дракон

Кованые сапоги простучали по расчищенной от снега каменной дорожке. Остановившись на крыльце, Нильс трижды громко ударил в дверь и прислушался. Кажется, вот только слышался внутри детский смех, — и все смолкло. Тишина.

— Карабинеры его святейшества! — крикнул Нильс. — Требую открыть дверь, иначе мы ее вынесем.

Для подтверждения серьезности слов ударил по двери еще раз, посильнее, — теперь доски противно скрипнули.

Шаги. Нильс отступил, сложив руки перед собой. Чуть сзади трое солдат взяли карабины наизготовку. Эти дело знают. Пусть и злятся на командира, а в обиду не дадут. Правильная выучка.

Б ухнул засов, открылась дверь, выпустив наружу бородатого мужика, который почти не уступал Нильсу в росте и ширине плеч. В правой руке он держал топор. Злобные глаза вперились в командира.

— Чего надо? — рявкнул Филиберто. — Я у себя дома! Никому дурного не сделал. Пока. Но если вынудишь…

Он потряс топором.

— Угрожаете карабинерам? — наклонил голову Нильс. — Его святейшеству? Церкви? Дио?

С каждым словом топор опускался все ниже, а огонь в глазах Филиберто угасал.

— Для детишек ведь… — пробормотал он, и, будто только и ожидали этого момента, за спиной у него появились мальчишка и девчонка, лет по пять-семь. Еще в ночных рубашках, растрепанные, они широко раскрытыми глазами смотрели на карабинеров.

Тут же прибежала женщина. Эта наружу и взгляда не бросила — схватила детей в охапку и, что-то прошептав, увлекла вглубь дома.

— Эдуардо, — сказал, повернувшись, Нильс, — выпиши синьору Берлускони стандартное покаяние. Исповедь в ближайшие три дня, три минимальных пожертвования…

— Да это же просто елка! — взвыл Филиберто. — Это ж новый год! Ну чего вы, парни? Всегда так было…

— …а в случае повторения — одного из детей обещать Дио для служения в монастыре, — закончил диктовать Нильс. — Синьор Берлускони, прошу вас незамедлительно вынести дерево из дома и разрубить его на дрова.

Топор снова угрожающе поднялся.

— Я эту елку два часа домой волок!

— Синьор Берлускони… Вы отрекаетесь от Дио? Вирту — церковное поселение, и если вы отрекаетесь, ваш случай будет рассмотрен в особом порядке. Позвольте напомнить, что по результатам такого разбирательства вы будете либо казнены, либо выселены.

Последнего говорить не стоило. Нильс не хотел зла этому человеку и подсказывал ему правильное решение, тогда как Филиберто должен был принять его сам.

И он его принял. Десять минут спустя четверо карабинеров покинули дом Берлускони, оставив за спинами искрошенную в щепу елку и двух плачущих детей. Нильс сделал вид, будто не заметил, как Томмасо плюнул себе под ноги и прошептал безадресное ругательство.

— Уже пиликаешь? — Насмешливый голос заставил пальцы дрогнуть, и последняя нота вышла фальшивой.

Энрика открыла глаза, опустила смычок. На крылечке рядом с ней, сунув руки в карманы всегда безукоризненного черного пальто, щуря глаза и ухмыляясь, стоял Гиацинто Моттола.

Гиацинто был первым, с кем она подружилась, когда двенадцать лет назад приехала в Вирту. И с тех пор он будто бы совсем не изменился. Все такой же невозмутимо-насмешливый, строго одетый, покровительствующий. Наверное, с таким мужчиной чувствуешь себя как за каменной стеной…

— Я только разогрелась! — с улыбкой ответила Энрика, и тут почувствовала, как замерзли щеки и уши, да и пальцы, секунду назад, казалось, высекавшие огонь из трепещущих струн, одеревенели.

— Отец идет, прекращай, — посоветовал Гиацинто.

В ответ Энрика хмыкнула.

— Не нравится мне эта твоя рожица, — вздохнул, ежась, Гиацинто. — Тебе не кажется, что сегодня не лучший день…

— Сегодня я буду хорошей, — заявила Энрика, подняв смычок. — Слушай!

Мрачный, тяжелый гимн — один из четырнадцати гимнов Дио, обычно игравшихся на органе, — зазвучал чуть быстрее, чем нужно, но Энрика не могла унять эту лихорадочную страсть, что вновь наполнила ее огнем. Душа пылала, согревая тело, и звуки, долженствующие вселять в сердца священный трепет, понесли радость и восторг, говорили Дио спасибо за новый день.

Энрика никогда не видела нот, по которым играется гимн, но слышала его бесчисленное множество раз, и теперь вовсю импровизировала, развивая полунамеком лишь заложенные в него пассажи и темы. Она уже забыла, с чего начала, увлекшись созданием чего-то безусловно нового, выраставшего на благословленной почве, когда резкий голос оборвал ее полет: