Марина Дечко: Знахарка

И огонек в корзине дрогнул, чтоб тут же затихнуть, успокаиваясь: недолго уж осталось...

Губы пряхи задрожали, оживляя наговор.

Кажется, руна Огнедержца? Или это Водяник? Клятые глаза! Мерещится!

Небожительница встала и прошла к дальнему углу горницы, где лежало особое полотно - радужное. С древними рунами, дерево которых треснуло не то от времени, не то от мощи, их переполняющей.

Со знаками, что в мире людей стали проклятыми. Отчего их боялись? Пряха не понимала. Не несли они зла, не чинили расправы.

Только давали особое уменье. Тайное.

Оттого и забыли про них что небожители, что люди.

Успокоились.

Да только может ли она, ослепшая за день работы, завернуть младенчика в черные спутавшиеся нитки, лежащие на полу? Верно, не может.

Пряха скоро схватила полотно и окутала им чистую душу, ждавшую, когда ей дадут глотнуть морозного воздуха. С надеждой заглянула под обережный ручник, в котором зарождалась новая жизнь.

Кем станет эта душа? Одной ей известно.

Потому как проклятые руны наделяли особым уменьем.

Утерянным...

***

Роженица билась в простынях.

Стонала, сжимая кулаки до белых пальцев. Хваталась руками за воздух, что стоял в горнице горячей стеной, и, не находя опоры, срывалась в холодную сырь холстин.

Давала смахнуть слезы со щек и снова заходилась плачем. Горьким, что полынь. И голосила, пока хватало сил, чтоб дышать.

А с новой схваткой рвала льняные простыни да вставала в тщетной попытке вытолкнуть дитя. Широко раскрывала рот, становясь похожей на бедолажную рыбу, что вытолкнуло море, и пыталась глотнуть воздуха с лишком. Захлебывалась что им, воздухом этим, что плачем, и тяжко откидывалась на влажный сенник.

Затихала.

Тогда лицо ее становилось почти детским, умиротворенным. И пот на нем - словно бы роса.

А потом крутая потуга - и девка мечется в руках знахарки, что шальная, просит:

- Расскажи, матка... - тело ныне не повинуется ей, и слова выходят с трудом.

- О чем? - Спрашивает Крайя, утирая адамантовую россыпь пота. И руку Мары сжимает, чтоб удержать: - О чем, хорошая?

- О Пряхе...

- Хранилице небесной?

- О ней...

И тогда старая знахарка в который раз заводит рассказ, бережно прощупывая квелую нитку пульса, да отсчитывая минуты меж потугами...

- По-над облаками, взбитыми в снежную перину, стоят хоромы.

Чертогами зовутся.

И поле, что наокол, уставлено снопами хлебными. Золотыми.

И ветер гуляет меж колосьев, да как столкнутся они меж собой, то зерно упадет...

Покатится по земле небесной, да к самому порогу Пряхиных Чертогов попадет. А там уж матка не обидит. Согреет теплом ладоней, да опустит в сырую землю, что укрывает дно вязанки.

Бают, плетенка та, заговоренная самой Хранилицей, стоит в горнице еще с той поры, когда первая душа пробудилась. И земля в вязанке не вырождается. Жирная, что южный чернозем, да родовитая.

Живая.

А как колос взойдет да пустит нежное семя, Матка сядет полотно прясть. Чтоб огонек серебристый, тлеющий в самом сердце соцветия, не угас.

Лукошко с нитками да рунами оставит у ног, начнет связывать дощечки-знаки меж собой. В судьбу младенчика их вплетать. И наговором скрепит, оживляя...

- А что нынче? - Перебивает ее Мара, привстав на локотке. И глаза ее, по-детски раскрытые, выдают любопытство, которое тут же сменяется ужасом.

Утробу девки крутит в тугой науз, и лицо Мары кривится от муки, отчего впалые щеки становятся еще тоньше, а скулы - острее.

- Нынче, - шепчет Крайя, отвлекая непорожнюю от боли, - она ручник прядет.

- Для нее?

- Для нее, - соглашается знахарка, - иль него... кто ж знает, кого ты народишь?

- Я знаю, - взгляд Мары упирается в бревенчатый потолок, словно бы пытаясь пробить что дерево это, что сами грозовые облака. - Взглянуть бы...

- Дура! - Кричит Крайя. - Не можно на Пряху!

- Не на Пряху - на дитя, - мечтает девка, и Крайя отшатывается от нее, что от безумной. - Люблю я малечу...

- Типун тебе! - Отмахивается знахарка, предчуя неладное, и шипит на баб, что столпились в сенях: - Несите еще воды. И тр а вы, что заготовила, залейте. Да крутым только, чтоб до взвара...

И совсем тихо, так, чтоб Мара не слыхала:

- Да молока макового подайте.

- Не можно, - обеспокоенно глядит на Крайю жилистая баба, что стоит тут с раннего утра, - в ней же дитя...

Тетка эта, что так лихо спорит с Крайей, нервно теребит передник. И пальцы-ветки, сухие, что прошлогодний хворост, оставляют на измятой холстине глубокую колею. Знать, Любомила боится. Чует неладное.