Карина Демина - Охота на охотника [litres]

О том, что два таких клуба принесли немало головной боли Навойскому, ибо дела, в них творившиеся, не то что непотребными, незаконными были. Однако же почтенные члены полагали, будто давно уже стоят над законом.

Было много всякого. И Навойский не был уверен, что следует вытаскивать грязные эти тайны на свет божий. Правда? Правда дело хорошее, только…

– Обмен. Ты пишешь про императора, императрицу… не обязательно за один раз. А я даю разрешение печатать про твои публичные дома.

– Не мои!

– Не твои, – покорно согласился Навойский.

И еще на шаг отступил к двери. Все ж невеста его пусть и была существом на редкость упрямым, а по мнению высшего света и вовсе безголовым, раз уж год откладывала свадьбу, но отнюдь не глупым.

– Значит, – мрачно произнесла Лизавета, взвешивая на ладони мятый бумажный лист, – ты это… нарочно?

– Что нарочно?

– С самого начала задумал? Когда отказали… цензоры… еще пасквилем обозвали… ты… мог бы… – Бумажный шарик полетел в стену, и Лизавета всхлипнула. – А я-то думала, что все по-честному, что…

Навойский замер.

Хрустальная слеза покатилась по бледной щечке, заставляя ощущать себя редкостной сволочью.

– А ты… меня… использовал… – К первой слезе добавилась вторая. – Я-то… всей душой… к тебе… я… я тебе платочек вышиваю. Шелковый.

– Сама?

Лизавета слегка потупилась. К этому времени Навойский знал, что с вышивкой, как и иными, исконно женского характера искусствами, у нее не больно-то ладилось. А вот хитрый взгляд из-под ресниц заметил, как и слезу, на них повисшую.

– Этими вот руками, – сказала Лизавета и руку приподняла.

Бледную. С пятном все той же въедливой типографской краски.

– Недосыпала… недоедала…

– За кем?

– Что?

– За кем не доедала?

Ответом был мрачный взгляд. И пальцы, то ли погладившие кольцо, то ли примерившиеся, как бы половчей его стащить.

– Мир? – предложил Димитрий, пока кольцо и вправду не соскользнуло с пальца. Нет, само бы не должно, магия родовая отличается похвальною цепкостью, но все же… мало ли.

Лизавета вновь вздохнула и отвернулась.

– Я же не виноват, – он подошел, обнял упрямую свою невесту и поцеловал в макушку, – что ты отказывалась про них писать. А в чем Лешек провинился? В том, что наследником родился? Или вот император… ты знала, что он побывал на Берегу Слоновой Кости? Или что с китобоем ходил?

– Император?

– А еще два года прожил на Черном острове, с людоедами, его даже в племя приняли, потому как шаман сказал, будто бы он посланец солнца… он спускался в подводном колоколе.

– Врешь.

– Сама спроси, если не веришь…

– Он император, ему…

Не положено?

Димитрий знал, что ныне императору многое не положено, может, оттого время от времени и случается с ним очередной приступ неизвестной заразы, заставляющей запереться в собственных покоях. И эта же болезнь поганого свойства обрушивается на семейство Керненских…

От Лизаветы пахло еще и хлебом. Молоком.

Осенью, которая в этом году случилась на редкость рано. Золотыми кленовыми листьями. Первым дождем, что прибил пыль на мостовых Арсинора. Влажным камнем и железом, запах которого осенью становился особенно резким, хотя в городской черте давно уж не осталось кузнечных мастерских, равно как и кожевенных. Мастерских не осталось, а вот запах поди ж ты…

– Он человек, – сказал Димитрий. – Прежде всего. И мне не нравится, что из него делают этакое солнце. Солнцу не прощают ошибок. Его не любят, как любят другого человека. Оно вовсе чужое, чуждое, если ты понимаешь…

– А…

– И о ней надо будет написать. Осторожно, так, чтобы не опровергать слухи, но и не подтверждать их… вообще неплохо было бы сделать цикл статей о нелюдях. Таких, честных… более-менее… хватит нам бояться непонятного.

А вот это предложение Лизавету определенно заинтересовало. Димитрий уже научился читать выражение ее лица. И взгляд этот, слегка затуманенный, был хорошо ему знаком.

– А про…

– И про Лешека… он очень любит молоко, особенно с медом. Вообще сладкоежка страшный… и местами да, он страшен, потому что не совсем человек, хотя он и старается. Но с одной стороны древняя кровь и с другой. Думаешь, ему легко с таким наследием? В детстве его и вовсе едва ли не проклятым полагали. Только моя матушка и могла на руки брать, остальные не то чтобы боялись, скорее уж брезговали. Клятвы клятвами, тут ничего не попишешь, но, сама понимаешь, душу клятвой не изменишь. И любить не заставишь. Он на самом деле добрый, только… это сложно.