Ким Харрисон: Белая ведьма, черные чары

Айви встряхнула меня, чтобы привлечь мое внимание. Глаза у нее были черны от страха, и я любила ее в этот миг.

— Отпусти линию, — молила она, и слезы ее жгли, падая мне на руки. — Рэйчел, отпусти линию, умоляю!

Я моргнула. Отпустить линию?

Туннель погрузился в темноту — Эдден смог наконец закрыть дверь, меня обожгла волна холодного воздуха. Постепенно мои глаза рассмотрели контур лица Айви, обнимающей меня. Стал отчетливее силуэт Эддена — разгорелось красное сияние там, где стена была тоньше всего — у двери. За ней все еще бушевал мой огонь, и сияние жара осветило туннель легкой дымкой.

Силуэт Эддена уставился на дверь, руки на бедрах.

— Матерь божия, — прошептал он и отдернул руку, которой коснулся линий, выжженных на двери заклинанием. Я видела встроенное в дверь железное заговоренное кольцо, оно светилось ярко и от него расходились черные нити, образуя спиральную пентаграмму с мистическими символами. Посреди кольца остался отпечаток моей ладони, и он вплавлялся в заговор, подчиняя его мне и только мне. Никто никогда больше не откроет эту дверь.

— Его больше нет, отпусти! — крикнула Айви, и на этот раз я послушалась.

Резко выдохнув, когда отключилась сила, я дернулась от холода, сменившего жар. Сжавшись в комок, я шептала: «Беру на себя. Беру на себя. Беру на себя», — пока нарушение равновесия еще не успело меня ударить. Слезы сочились из-под сжатых век, и я чувствовала, как окутывает меня шелковой простыней мерзкая черная слизь. Это было черное проклятие, но я пустила его в ход не задумываясь. И при этом плакала я не о себе — о Кистене.

И было тихо, если не считать моего хриплого дыхания. Болела грудь, будто ее жгло огнем. Ничто во мне не шевелилось, осталась выжженная скорлупа. Все замолчало, будто сами звуки обратились в пепел.

— Стоять можешь?

Это была Айви. Я заморгала, не в силах ответить. Над нами склонился Эдден, и я вскрикнула от боли, когда его руки отделили меня от Айви и подняли, как ребенка.

— Блин, Рэйчел, — сказал он, пока я давила подступившую к горлу волну. — У тебя вид, как будто ты дико обгорела на солнце.

— Оно того стоило, — прошептала я. Губы у меня потрескались, брови — я пощупала их — обгорели. Стена еще светилась. Эдден двинулся к выходу. Черная паутина стала проявляться на двери, превращая остывающий камень в серебро. Это на остывающем камне медленно светлело, напоминая рубцы беременности, произнесенное мною проклятие. Дверь заварило намертво, и моя метка предупредит всех, что ее не надо трогать. Хотя вряд ли сейчас за этой дверью что-нибудь осталось. Я зашипела от боли, когда Эдден споткнулся и чуть не свалился, задев мою чувствительную кожу. Айви тронула меня за руку — будто ей самой надо было убедиться, что ничего страшного со мной не случилось.

— Это была лей-линия? — спросила она неуверенно. — Ты это сделала энергией из линии?

У меня болело в груди. Не дай бог, еще легкие себе повредила.

— Ага, — ответила я тихо. — Спасибо, что смягчила ее.

— Ты всегда владела этой энергией? — спросила она почти шепотом.

Я хотела было кивнуть, но успела передумать, когда натянулась кожа.

— Да.

В мыслях всплыл символ черной магии, вытравленный на двери. Значит, это были черные чары. И что? Может быть, я черная колдунья. Но уж хотя бы честная.

Эдден медленно нес меня обратно к поверхности, молча, только дышал шумно. Все, кто знают, что Кистена убили ради политической цели, либо мертвы, либо идут сейчас по этому туннелю. И моего любимого запомнят, как погибшего ради спасения меня и Айви. Вот почему он погиб, а не по чьему-то капризу. Вот каким он был — Кистен.

И никто никогда не скажет ничего иного.

Мама сейчас за много миль от меня, а комната все равно пахнет ее лавандовыми духами — от пыльных коробок возле моей кровати, где их оставил Робби. Очень мило было с его стороны все их перетаскать, пока мама мне показывала буклет квартиры, ожидающей ее в Портленде.

Присев возле кровати, я подтащила к себе верхнюю коробку, читая свои подростковые каракули, потом отодвинула ее, чтобы отвезти в больницу этим паршивцам. Мебельный фургон показался возле маминого дома вчера, и я уже устала обматывать вещи пузырчатой пленкой и пересыпать пенопластовыми шариками, очень расстроенная всеми этими прощаниями. Сегодня около полудня мама и Робби привезли остаток моих вещей ко мне домой, разбудили меня и повезли позавтракать на дорожку в столовой одной старой леди, поскольку мамина кухня была, по предположению Робби, уже в Канзасе. Я думаю, нас обслужили плохо из-за моего бойкота, но точно сказать трудно, пока официантка на изнанке твоей салфетки не напишет «ЧЕРНАЯ ВЕДЬМА». Да и все равно, мы никуда не торопились. Ну, правда, кофе оказался помойным.