Ками Гарсиа: Прекрасная тьма

— Это просто песня, — сказала бы она пренебрежительно. — Она ничего не значит.

— Как и Шестнадцать Лун ничего не значили? Она же про нас.

Не имело значения, согласиться она с этим или нет, осознает она это или отрицает. Так или иначе, в этот момент Лена обычно переключалась с защиты на нападение, и разговор отклонялся от заданного курса.

— Ты считаешь, что она обо мне. Тьма иль Свет? Стану ли я такой, как Сарафина, или нет? Если ты уже решил, что я стану Тёмной, почему бы тебе не признать это?

В этот момент я говорил что-нибудь глупое, чтобы сменить тему. Пока не научился вообще не затрагивать эту тему. Так что, мы не говорили о песне, которая играла и в моей, и в ее голове.

Семнадцать Лун. Нельзя было ее игнорировать.

Песня должна была быть о Призвании Лены, о мгновении, когда она навсегда станет Светлой или Тёмной. Что могло означать лишь одно: она не была Призвана. До сих пор. Золото — да, зелёный — нет. Я знал, что означала эта строчка — золотые глаза Тёмного Мага или зелёные глаза Светлого. С ночи дня рождения Лены, её Шестнадцатой Луны, я пытался уверить себя в том, что всё закончилось, что Лене не пришлось стать Призванной, что она была своего рода исключением. Почему бы и тут не быть отклонению от правил, раз уж всё остальное в ней казалось таким исключительным?

Но отклонений не было. Семнадцать Лун были тому доказательством. Несколько месяцев подряд до дня рождения Лены я слушал Шестнадцать Лун — предвестник грядущих событий. Сейчас слова опять изменились, и я столкнулся с другим жутким пророчеством. Был выбор, который надо было сделать, но Лена его не сделала. Песни никогда не лгали. По крайней мере, пока не лгали.

Мне не хотелось об этом думать. Когда я преодолел длинный подъём, ведущий к воротам плантации Равенвуда, даже в шуршании шин о гравий, казалось, слышалась одна неминуемая истина: если была песня про Семнадцать Лун, значит, всё было зря. Смерть Мэйкона была напрасной.

Лена по-прежнему должна сама выбрать Призвание к Свету или Тьме, навсегда решив свою судьбу. У Магов не было возможности вернуться, перейти на другую сторону. И когда она, наконец, сделает свой выбор, половина её семьи погибнет. Светлые Маги или Тёмные Маги — согласно проклятию лишь одна сторона выживет. Но как Лена сможет сделать подобный выбор, когда в ее семье поколения Магов не имели свободы воли и Призывались к Свету или Тьме в свой шестнадцатый день рождения без права что-либо возразить?

Всю жизнь она хотела только одного — выбирать свою судьбу. Теперь, когда она могла это сделать, все это напоминало какую-то грандиозную безжалостную шутку.

Я остановился у ворот, заглушив двигатель, и закрыл глаза, вспоминая нарастающую панику, видения, сны, песню. На этот раз здесь не будет Мэйкона, чтобы украсть несчастливые окончания. Не осталось никого, чтобы вызволить нас из беды, а она уже надвигается.

Когда я затормозил возле Равенвуда, Лена в ожидании меня уже сидела на растрескавшейся веранде. На ней была старая сорочка на пуговицах, джинсы и неизменные потрепанные кеды. На секунду показалось, что все точно так же, как это было три месяца назад, и сегодня просто еще один обычный день. Но также на ней был один из жилетов Мэйкона, в тонкую полоску, а это уже обычным не являлось. После смерти Мэйкона все в Равенвуде было не так. Это как Окружная Библиотека Гатлина без Мэриан, ее единственного библиотекаря, или ДАР без самой главной из его Дочерей Американской Революции, миссис Линкольн. Или кабинет моих родителей без моей мамы.

С каждым моим приездом Равенвуд выглядел все хуже. Глядя на заросли плакучих ив, было сложно поверить, что сад мог зарасти так быстро. Те же цветы, что Амма заставляла меня кропотливо пропалывать на клумбах, боролись за место под солнцем на сухой земле. Под магнолиями островки гиацинтов росли вперемешку с кустами гибискуса, среди незабудок царствовал гелиотроп, как будто весь сад сам по себе находился в скорби. Что было вполне вероятно, ведь всегда казалось, что особняк Равенвуда имеет свой собственный разум, так с чего бы саду отличаться? И от тяжести Лениного горя легче не становилось. Дом стал отражением ее настроений, как всегда был отражением настроений Мэйкона.

Он завещал Равенвуд Лене, и иногда я думал, что лучше бы он этого не делал. С каждым днем, вместо того, чтобы идти на поправку, дом ветшал все больше. Каждый раз заезжая на холм я задерживал дыхание, надеясь увидеть хоть малейший признак жизни: что-нибудь новое, что-нибудь цветущее, но вместо этого, доезжая до его вершины, я видел только новые голые ветви.