Лэйни Тейлор - Дни Крови и Звездного Света

На столе он нашел простого вида сосуд.

Это была скорее лампа, из темного чеканного серебра, и он знал, что это такое. Он довольно их перевидал на войне: химеровы солдаты носили такие на длинных изогнутых посохах. Мадригал держала один из таких в руке, когда он впервые увидел ее на поле брани близ Баллфинча, хотя тогда он еще не знал, что это такое или для чего это ей.

И это был самый большой секрет врага и ключ к тому, что они делают.

Это было кадило — сосуд для захвата душ мертвых, чтобы сохранить их для воскрешения — и оно не выглядело так, как будто простояло на столе слишком долго. Под ним была пыль, но не на нем. Кто-то поставил его туда недавно, кто, Акива не мог и предположить, и зачем.

Их существование было тайной, в любом из аспектов, кроме одного.

Завитком серебряной проволоки к нему был прикреплен небольшой квадрат бумаги, на котором было написано слово. Это было слово на языке химер. При этих обстоятельствах, сама судьба жестоко смеялась над ним, потому что Акива мог понять, что означало это слово — означало «Надежда», и это стало концом надежды Акивы, потому как это еще и означало имя.

Это была Кару.

7

ТОЛЬКО НЕ ЭТО

От: Сусанна <���оголтелаяфея@трясеткрошечннымкулачком.net>

Тема: Только не это

Кому: Кару <���голубоволосаякару@девушканосящаясьтудасюда.com>

Иисусе. Ты ведь жива-живехонька? Не мертва?

8

КОНЕЦ ПОСЛЕДСТВИЯ

И вот у Акивы появился новый ад: все изменить и при этом оставить все по-прежнему.

Он здесь, вернулся в Эретц, не мертв и не заключен в тюрьму, все еще солдат армии Незаконнорожденных и герой Химеровой Войны: знаменитый Проклятье Зверья. И было так абсурдно, что он должен был найти себя в прежней жизни, как будто являлся все тем же существом, каким был до встречи с голубоволосой девушкой, проскользнувшей мимо него в узкой улочке иного мира.

Он не был. Он не знал, каким существом был сейчас. Месть, которая переполняла его все эти годы, ушла, и на ее месте остался лишь пепел. Такое же пепелище, как и в Лораменди, горе и стыд, грызущая презренность, а на границах бессмысленная... диктатура. Его предназначение.

Но с какой целью?

Он никогда раньше не задумывался, что ждет там, впереди до сего момента. В Империи прославлялся «мир», но Акива мог думать о нем только как о последствии. По его представлениям, конец всегда означал падение Лораменди и месть чудищам, чьи дикие радостные вопли сопровождали смерть Мадригал. О том, что произойдет после этого, он даже не задумывался. Акива предполагал, что будет уже мертв, как и множество других солдат, но теперь он мог видеть, что умереть было бы слишком легко.

«Живи в том мире, который ты создал, — думал он про себя, вставая каждое утро. — Ты не заслуживаешь отдыха».

Последствия выглядели кошмарными. Изо дня в день, он вынужден был быть свидетелем этого: караваны рабов, закованных в цепи, сгоревшие остовы храмов, отданные под скот или оскверненные, разоренные деревни и придорожные трактиры, и всегда отовсюду видны поднимающиеся столбы дыма. Акива дал этому ход, но, если его собственная месть уже давно свершилась, то месть Императора — нет. Свободные химеровы владения были разгромлены (это было достигнуто довольно легко, благодаря тому жалкому факту, что тысячи химер ради своей безопасности бежали в Лораменди, и только ради того, чтобы сгореть в нем заживо). Расширение Империи только набирало обороты.

Густонаселенные северные земли химер были всего лишь перевалочным пунктом большого дикого континента, и хотя основные силы армии Иорама отправились восвояси домой, патрулирования продолжались, передвигаясь словно тени смерти все глубже на юг, стирая деревни, сжигая поля, порабощая химер, убивая их. Может, это и было творением императорских рук, но Акива сделал это возможным. И он взирал на все происходящее мрачным взглядом, гадая, сколько успела увидеть Кару, прежде чем погибла, и насколько ее ненависть стала еще сильнее.

«Если бы она была жива», — думал Акива, то он больше никогда не смог бы посмотреть ей в глаза.

Если бы она была жива.

Ее душа осталась жить, но из-за Акивы воскреситель, Бримстоун, был мертв. Вот в одно из таких своих самых мрачных мгновений, оценив иронию судьбы, он разразился хохотом, и не смог остановиться. А потом этот неудержимый истеричный хохот превратился в нечто, совсем далекое от смеха, в судорожные рыдания — словно его душу вывернули наизнанку, обнажив живое.