Ками Гарсия - Непобедимые

Тогда я еще не умела читать, но мой мозг сделал ментальный снимок, намертво запечатлев очертания каждой буквы. Много лет спустя я поняла, что́ там было написано и по какой причине ушел отец. Над этой запиской мама плакала ночами и никогда не стала бы ее обсуждать.

Что она могла сказать? «Папа ушел потому, что хотел иметь нормальную дочь?» Она никогда в жизни не сказала бы мне такую жестокую вещь, пусть даже это была правда.

С усилием сглотнув, я заставила себя выбросить злополучную записку из головы – и без того слишком часто думала о ней.

Я взяла моток скотча, и тут в комнату прискакал Элвис и запрыгнул на край стоявшей передо мной коробки. Когда я протянула руку, чтобы его погладить, он спрыгнул на пол и снова скрылся в коридоре.

Элль закатила глаза:

– Я просто счастлива, что согласилась приютить твоего психованного кота на то время, пока ты будешь в интернате.

В горле у меня встал соленый ком. Оставляя Элвиса, я словно теряла последнее, что связывало меня с мамой.

Я усилием воли заглушила боль:

– Ты ведь знаешь, обычно он не такой. Животные тяжело переживают, когда те, кого они любят… – Я не смог ла найти в себе сил произнести это слово вслух. – Когда они теряют кого-нибудь.

Элль какое-то время молчала, потом вернулась к своему обычному легкомысленному тону:

– Как думаешь, много еще времени у нас на это уйдет? Я хочу заказать пиццу с таким расчетом, чтобы ее доставили к нашему приходу.

Я обвела взглядом наполовину упакованные коробки и кучи вещей, разбросанных по комнате. Через два дня приедет водитель, погрузит осколки моей жизни в фургон и увезет их в школу, которую я видела только в рекламном буклете.

– Ты сильно удивишься, если я скажу, что сегодня хочу ночевать здесь?

Элль вскинула бровь:

– Можешь считать это положительным ответом.

Я уставилась в стену. Там, где я отлепила скотч, на котором держались плакаты, на полу валялись кусочки осыпавшейся штукатурки.

– Просто я хочу еще немного побыть в этой комнате, понимаешь?

– Я-то понимаю. Но моя мама никогда на это не согласится.

Я бросила на нее умоляющий взгляд.

Она вздохнула:

– Я позвоню ей и скажу, что мы будем ночевать у Джен.

– Вообще-то, я хотела побыть одна.

Глаза Элль расширились.

– Шутишь?

Я не знала, как ей объяснить, что не готова была уехать отсюда. Дух мамы навсегда остался в этом доме, во всяком случае – мои воспоминания о ней. Как мы ломали на кухне шоколадные плитки, чтобы испечь ее фирменные экстрашоколадные брауни. Как она красила стены в моей комнате в фиолетовый – цвет моей любимой мягкой игрушки. Такие вещи в коробку не упакуешь.

– Тетя продает дом. Скорее всего, это будет моя последняя ночь в своей комнате.

Элль покачала головой, но я видела, что она готова сдаться.

– Я переночую у Джен, а маме скажу, что ты со мной. – Она подошла к трюмо и вытащила из-за рамы фотографию, на которой мы с ней были сняты с синими языками. Под ее пальцами края слегка согнулись. – Держи, а то забудешь.

– Возьми ее себе. – Голос у меня дрогнул.

В ее глазах блеснули слезы, и она бросилась мне на шею:

– Я буду так по тебе скучать!

– У нас с тобой есть еще два дня.

Два дня казались целой вечностью. Я все на свете отдала бы, чтобы побыть с мамой хотя бы два часа.

Когда Элль ушла, я отлепила от стены репродукцию беренсовского «Большого побега» и бросила ее в мусор. Больше всего мне сейчас хотелось уйти куда-нибудь от этих коробок, голых стен и от жизни, которая была так не похожа на ту, что я помнила.

Я то проваливалась в забытье, то выныривала вновь, преследуемая обрывками каких-то снов. Мамино тело, неподвижно лежащее на постели. Ее стеклянный взгляд, устремленный на меня. Пронизывающий холод, окутывающий меня сырым одеялом. Ощущение свинцовой тяжести, опустившейся на грудь.

Я попыталась сесть, но свинцовая плита придавливала меня к постели.

У меня было чувство, будто кто-то накрыл мое лицо подушкой. Я слепо вытянула руки, пытаясь убрать ее. Но никакой подушки не было. Был лишь воздух, который я не могла вдохнуть, и тяжесть, которую не могла сдвинуть.

С усилием разлепив веки, я попыталась найти в темноте что-нибудь знакомое, что вытащило бы меня из омута сна. Но не увидела ничего, кроме размытого силуэта надо мной.

«Нет. На мне».

Во мраке поблескивали два глаза.

Сдавленный крик застрял в горле: свинцовая плита, придавливавшая меня к постели, вдруг стала еще тяжелее, и все начало меркнуть….