Никтория Мазуровская - На счастье

Это отрезвило. Жалость – не то чувство, которое он бы хотел получить от нее в свой адрес.

– Да ты никак, малышка, в настроении?

Они сидели совсем рядом, прямо, как в школе, и привычно обсуждали дела, обмениваясь новостями.

Все, как и всегда.

Только теперь Давид присматривался к ней, подмечал заметные только ему мелочи в ее поведении, которые только подтверждали появившуюся догадку.

Как мечтательно Ксюша улыбается своим мыслям, забывшись смотрит в окно и накручивает длинный локон на палец, а опомнившись, щеки её едва заметно краснеют. Глаза сияют тем самым светом, что говорит о влюбленности. Телефон в руках вертит и все посматривает на входящие сообщения.

Он ее друг, знает ее с детства. Их родители дружили, они росли вместе. Сколько себя помнил,– она всегда была рядом. Всегда. Даже в школу их отдали вместе: его на год позже, а ее на год раньше. Одиннадцать лет за одной партой.

Она воспринимает его другом и братом. Не допуская ни одной даже мысли, даже намека на какую-то романтику с его стороны, верит ему безоговорочно, всегда принимает его сторону даже тогда, когда он не прав.

Она понимала его без слов, потому что он не говорил до шести лет (детская травма). Не смеялась над ним никогда, когда не мог нормально выговаривать слова, когда картавил и заикался. Она лупила парней в школе, старше себя, если они смели издеваться над ним.

Ксюша навещала его в больнице постоянно, – а он был там частым гостем. В детстве болел много, был высоким и тощим. Это уже после шестнадцати начал набирать вес, обрастать мускулатурой, и родители разрешили сделать операцию по коррекции зрения. Избавился от надоедливых очков.

Она не боялась его буйного характера. Это в детстве она защищала его, а вот в юношеские годы, когда Ксюша округлилась в положенных местах, уже он лупил всех подряд за взгляды и пошлые шуточки в ее адрес.

Его таскали к директору, вызывали родителей в школу, но год от года бешеный нрав брал свое. Если что втемяшил в голову, все,– не переспоришь никогда. Он не был тупым задирой, любил учиться, обожал математику и физику. Также его увлекала история, а позже, в старших классах ему по нраву пришлась экономика и право. Но учителя с ним намучились. Давид мог с ними спорить, возражать их утверждениям, и приводить аргументы к своим словам.

Он был катастрофой, именно был.

Пока однажды, своим разбушевавшимся нравом не уследил за языком, и сказал то, чего не думал. Обидел единственного настоящего друга.

Ксюша же просто хотела его успокоить, чтобы не было очередной драки из-за пустяковой шутки старшеклассника.

Ну, подумаешь, назвал он ее не слишком приличным словом, так не потому, что так думает на самом деле, а потому, что обиделся на ее отказ сходить с ним в кино.

Давид пришел в бешенство от ее попытки защитить эту падаль. Перед глазами пелена красная, в крови чистая ярость.

Прошелся по ее поведению, раздаваемым направо и налево улыбкам всем мудакам в школе. Оскорбил ее внешний вид. Она, как и все девчонки в ее возрасте, красилась и носила короткие юбки, но в рамках приличий. Но, даже сейчас, вспоминая, ему становится стыдно. Стыдно от слез в ее глазах. От его обидных слов.

Она не говорила с ним неделю. Сидела рядом на уроках,– и ни слова, ни взгляда. Не упрекнула, не обозвала никак. Была рядом, и в тоже время нет.

За ту неделю, из буйного молодого парня он превратился в кого-то другого. Того, кто отвечает за свои слова и поступки. Следит за языком и за своим поведением. От его спокойного, но убийственного взгляда другим становилось некомфортно, страшно.

А еще за ту неделю он понял, что любит. Ксюху свою любит. И никто другой ему не нужен. Вот только его Ксюха смотрела на него по-другому. И он это принял. И никогда не пытался перевести их отношения в нечто большее.

Он не страдал молчаливо, не надевал на себя пояс верности.

Жил нормальной полноценной жизнью. Учился, вникал в дела отца. Спал с другими женщинами, получал от ничего не значащих связей удовольствие,– физическое, конечно же.

Общался с Ксюшей. Они встречались, созванивались. Как и прежде были близки.

Давид запрещал себе думать о ней иначе, потому что знал: стоит только вырваться на волю истинным чувствам и желаниям, он не удержится и однажды натворит дел. Испортит то, что имеет сейчас.

И так, рядом с ней контролировать себя было трудно. Хотелось до боли забрать ее себе. Спрятать от всех и всего. Закрыться в квартире, прижать и не отпускать.