Бадри Шарвадзе - Дочери Лота и бездарный подмастерье. Часть 2

Древнеегипетский художник дерзнул посягнуть на привычное и достоверное представление о том, что мужчина олицетворяет оплодотворяющее начало, а женщина – оплодотворяемое, перетолковать которое, казалось бы невозможно, и перевернул его вверх дном. Вряд ли забыв о естественных функциях мужчины и женщины, а значит, памятуя о том, символами чего они могут служить, художник хотел, видимо, отразить и нечто такое, что не могло быть сведено к первой приходящей в голову мысли об их отношениях, но что, однако же, могло быть выражено наилучшим образом именно ими.

Быть может, ему важно было подчеркнуть, что для возникновения жизни необходимо поражаться; тогда, порождение естественнее всего перенести на поражающую составляющую, каковой, все по тому же обыденнейшему представлению, является женщина. Мужчине же отводится роль терпящего поражение, пассивного начала. Художник в своей картине подчеркивает значение предфазы отношений, которая, в силу, быть может, более земных, более плотских, представлений теряется в общераспространенных. А между тем эта начальная фаза для своего осуществления нуждается и в духовном опосредовании, правда, это последнее в большинстве случаев имеет подчиненное значение.

III

И вот, нужно было придраться к прекрасному ходу мысли древнего египтянина, чтобы завоевать право углубления в него в неопределенном будущем. С самого же начала Подмастерье отбросил мысль о том, что художник в своей картине противостоял господствовавшему в его эпоху взгляду или даже взбунтовался против него.

Если бы это было так, то его нельзя было бы с полным правом считать выразителем своей эпохи, ибо бунтари всегда неправы, как был твердо убежден Подмастерье. Если же в Древнем Египте господствовал обыденный взгляд на отношения между мужчиной и женщиной, то во весь рост вставал вопрос о качестве его культуры, который никак не мог быть решен положительно.

Оставалось считать, что в тех слоях населения Древнего Египта, которые и создавали духовную жизнь, исповедовался нестандартный с точки зрения нашей эпохи взгляд на удельный вес и значение женщины. Но с какой точки зрения следовало судить и оценивать этот языческий взгляд? Конечно, мужественнее было бы сразиться с ним с точки зрения иного, но также языческого мира, древнегреческого.

Подмастерье сожалел, что не мог справиться с Древним Египтом не выходя за его пределы. Но было ли возможно вообще поступить иначе, когда дело осложнялось его очарованием? Попытка бросить тень на возвышенность древнеегипетского духа и принизить его соображением, что увязывание с женщиной оплодотворяющего начала является шагом в правильном направлении, лишь в конце которого можно было бы дойти до подлинного понимания наилучшего образа ее самоутверждения через проституцию, была сразу же расценена как проявление малодушия, но чем больше он думал, тем яснее ему становилось, что благодаря этому соображению он набрел на правильный путь, по которому следовало идти дальше.

Итак, один за другим всплыли вопросы: какой внутренний смысл имело оплодотворение женщиной мужчины? Какой символический смысл могло иметь плодоношение мужчины, ведь земля не могла не считаться плодоносящей? Чего не хватало этим образам с точки зрения более развитого понятийного мышления древних греков, которые связывали мужское начало с предельным, а женское – с беспредельным, причем понимали предельность как завершенность, совершенство, неподвижность.

Постепенно Подмастерье начал склоняться к мысли, что переоценивал демократизм древних египтян в отношении к женщине и выдавал желаемое за действительное. На самом деле предоставление женскому образу большего пространства на древнеегипетской картине, его подвижность и беспредельность в некотором смысле отвечали представлению о большей служебной функции женщины и связанной со службой свободе быть используемой.

Об этом недвусмысленно свидетельствовало то, что женский образ охватывал, обтекал, перекрывал мужской. Плодоносность женского начала следовало понимать как постоянную готовность к возможному и многообразному обслуживанию и предоставлению себя мужчине. Плодоносность мужчины лишь подчеркивала его независимое от женщины положение, на самом деле безмерно преувеличенное.

Вся сцена, представляющая одно из положений полового сношения, оказывалась пародирующей долю женщины, ибо, будучи подвижной, она несла с собой все несовершенство, связанное с подвижностью.