Оливия Лейк - Он меня погубит

– А что вы готовы для меня сделать, – взгляд на бейдж, – Бритни?

Она облизнула губы, явно смущаясь – не ожидала, что ее заигрывания найдут отклик. Точнее, найдут так быстро, прямо сейчас. Сейчас или никогда, детка.

– Расстегни блузку, – тихо скомандовал. Бритни быстро обернулась, осматриваясь, но это ни к чему: на борту только я, два пилота и она. Наманикюренные пальчики пробежались по пуговицам, освобождая пышную грудь в белом кружеве.

– Подними юбку.

Она повиновалась беспрекословно, даже не краснея. Трусики в тон. Прозрачные, сексуально демонстрирующие аккуратно выбритый лобок. Член ожил, остро потершись о белье. Я погладил нежные складочки через тонкое кружево, безошибочно находя кнопку зажигания. Стюардесса закусила губу и тихо застонала – в нос ударил запах возбуждения. Сдвинул трусики и размазал вдоль промежности обильную смазку, ныряя пальцем в дырочку и возвращаясь к пульсирующему клитору.

– Нравится?

– Очень, – выдохнула она.

Я хмыкнул и расстегнул ремень, освобождая налитый стальной силой член. За полтора месяца свободы я наверстал упущенные возможности. Поначалу казалось, что ствол никогда не упадет, но пресыщение всегда приходит, даже если перед тобой изысканные яства.

Я поднялся и усадил милашку Бритни в кресло. Потерся членом о влажные губы и сжал грудь. Соски крупные, темные – никогда не любил такие, но на разок сойдет.

– Давай, крошка, поработай ртом, – сказал мягко, а вставил до конца, не давая вздохнуть. Пять лет воздержания не поменяли моих принципов – шлюх можно долбить только в рот. Стюардесса оказалась первоклассной соской. Принимала в самое горло, не забывая массировать яички. Я намотал на кулак волосы, врезаясь в нее, задавая ритм, приближая развязку: порочные пошлые шлепки подстегивали, будоража, задавая остроты. Бритни пыталась отодвинуться, ослабить хватку на волосах. Дышала судорожно и хлюпала носом, но я лишь взвинчивал темп, работая ее головой, как игрушкой. Я кончил в рот, в самое горло, не оставляя шансов. Увы, время сантиментов, ухаживаний и куртуазности выветрилось за долгие годы изоляции. Остались только грубость и жесткость, по-другому я больше не мог. Или ты имеешь или тебя. Третьего не дано. Но я готов заплатить за неудобство.

– Держи, – достал двести долларов и бросил на столик. Поправил одежду, взял ноутбук и пересел на противоположный борт. – Принеси другой кофе, этот остыл.

Я больше не глядел в ее сторону. Мне нужно сосредоточиться на другой женщине. В Палм-Бич меня ждет Мелена Берроуз, правда, она об этом еще не знает.

Мелена. Пять лет спустя

– Достаточно скромно? – я повернулась к Дороти Твигс, нашей экономке, единственному человеку в этом доме, который относится ко мне с теплотой. Ей не нравилась эта работа, но она привыкла ко мне и не хотела бросать одну. Да, такое бывает: чужой человек, не связанный с тобой кровными узами, любит больше родного отца и мужа.

Миссис Твигс осуждающе поджала губы и, взяв шелковый перламутровый платок, повязала его на моей шее.

– О! – смущенно опустила глаза. Синяк. Еще один. – Пожалуй, лучше другое, с высокой горловиной.

– Передо мной тебе не нужно оправдываться и отчитываться.

Она пошла в гардеробную и принесла платье. Не менее отвратительное, чем то, что я собиралась надеть изначально. Горчичного цвета вельвет по колено. Мне не нравилось, совсем не нравилось, но этого от меня требовали – скромности и элегантности. С годами я все больше и больше походила на мать, и отец ненавидел меня за это. Ее он называл не иначе как шлюхой и не собирался допускать, чтобы и я стала такой же. После ее исчезновения (я даже мысленно не могла произнести, что мамы, возможно, больше нет) за мной зорко следили: в колледж и обратно, всегда с охраной, под конвоем. У меня не осталось подруг, друзей мужского пола тем более. Мой диплом, стремления, мечты – все это обесценили, словно и не было никогда Мелены Берроуз, мечтавшей путешествовать, петь, любить. Хотя нет, любви вообще нет. Не бывает ее. Теперь я это точно знала. По крайней мере в моей жизни.

– Мама, где ты? – прошептала я, собирая белокурые волосы в строгий пучок. Жива ли она? Я хотела верить, что да. Отец – злой, грубый, бесчеловечный, но ведь не убийца. Не убийца же?

Гордон Берроуз официально считался вдовцом. Были даже похороны. Он как обычно подкупил, кого следовало. Хотел похоронить даже память о маме – это его слова. Но для избирателей он – скорбящий вдовец, это в свое время добавило очков. Но я-то знала, что он с моим мужем завсегдатай в разносортных борделях.