Шмиэл Сандлер - Особенности еврейской эротики

На следующий день адвокат Горвиц лично позвонил мне, чтобы дать следующие ученые пояснения.

— Видите ли, Жан, — сказал он, играя своим раскатистым баритоном, как ежедневно делал это, пытаясь обелить своих пронырливых клиентов в суде, — речь в данном случае идет о самоудовлетворении или если хотите — удовлетворении половой потребности подручными средствами. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, господин Горвиц, понимаю, — краснея, сказал я, догадавшись, что мои родители давно уже не живут как муж и жена и папа занимается онанизмом. Я представил своего безропотного и безучастного отца за этим постыдным занятием и поклялся, что никогда не унижусь до рукоблудия.

Так мирно и беззаботно я прожил до выпускного класса. В выпускном моя неприличная сексуальная непродвинутость стала беспокоить сначала меня, а потом и всех наших ребят, прошедших к тому времени огонь воду и медные трубы.

Криминальный Семен, гроза всех третьеклассниц, которых он тайно обжимал и тискал на матах в спортивном зале, призвал одноклассников на «Дворянское собрание».

Свирский пришел с маслинами я с пивом, а Сеня с вопросом, который нам следовало обсудить.

Дворянское общество — это созданный мною нелегальный институт, где мы обучались красноречию по методике Гитлера, Троцкого и Авраама Линкольна. Каждый выступающий публично член общества обязан был говорить в стиле исторического лица, которое он избрал за образец. Семену это никогда не удавалось, хотя он и подражал Троцкому.

— С болью в сердце и со слезами на глазах я вижу, как гибнет товарищ Бергман, — сказал он, — и мы все собрались здесь, чтобы решить, наконец, ЧТО С ЭТИМ ДЕЛАТЬ?

Салик уставился на Сему, а я на Салика, дожидаясь разъяснений. Но пояснил Свирский — самый выдающийся (после меня, разумеется) интеллектуал в нашей школе:

— Аналогичный вопрос прозвучал в прошлом веке из уст великого русского писателя, — сказал он.

— Нас интересует ответ, — нетерпеливо произнес Салик. — Дал ли русский писатель ответ на вопрос Семена Цукермана?

— Ответ до сих пор не получен, — сказал Аркадий, — но лично я считаю, что Цуцик прав, с Бергманом надо что-то делать.

В классе поднялся шум и благородный Сэл, взобравшись на импровизированную трибуну, произнес прочувствованную речь, которая состояла всего лишь из одного предложения:

— Господа офицеры, — сказал он, — римским легионерам, чтобы они не портили друг друга противоестественным для природы способом, раз в неделю доставляли уличных девок…

— Что ты этим хочешь сказать? — иронично спросил Свирский, что Бергман станет портить нас данным способом?

— Нет, — сказал Салик, — я просто думаю, что воздержание товарища Бергмана становится анальным.

Слово анальный мне не понравилось, и я деликатно поправил Салика:

— Ты хотел сказать, вероятно, аномальным?

— Вот именно, — сказал Салик, — анальным, но с физиологической точки зрения.

— Если уж мы встали на данную точку зрения, — оживился Семен, — я предлагаю Жану довериться госпоже Сильвии.

— Цуцик прав, — поддержал его Свирский, — это единственное оптимальное решение.

— У нас через ее руки прошли все, — доверительным тоном сказал мне Семен, видя мои колебания, — пятьдесят шекелей единовременно в зубы и ты, брат, уже мужчина.

Собрание было бурным и требования ораторов сводились к тому, что меня непременно надо свозить к мамаше Сильвии, если я нормальный мужик, или обратиться в центр сексуальных меньшинств, если я все-таки гомик. Я сказал ребятам, что у меня обычная сексуальная ориентация и на этом извечный русский вопрос был закрыт. Административная часть мероприятия была возложена на Соломона Горвица.

— В пятницу вечером, чтобы у меня был как штык, — сказал Сэл и, видя, как я тушуюсь, улыбнулся. — Не робей, Гиппократ, смелость города берет.

Соломон Горвиц перечитал горы трудов по военному искусству, но разницы между словами Гиппократ и демократ не находил — ошибка простительная для будущего полководца. Он заочно присвоил себе звание полковника артиллерии (подражая раннему Наполеону), а к друзьям обращался, соблюдая суровую воинскую субординацию.

Меня он считал непригодным к военному делу, но, признавая мой несомненный ораторский талант, уважительно называл Гиппократ, хотя к ораторскому искусству тот имел весьма отдаленное отношение. Позже кликуха, которой он меня наделил, для удобства укоротилась до Гиппы, а потом и Гиббона.

Я отзывался на все имена, считая их данью моей духовности.