Александр Матюшинский: Половой рынок и половые отношения

— А разве тут большие и маленькие порции бывают? — спросил я.

— А то! Им смотри в зубы-то, так они сейчас нагреют!

— Часто вы тут едите?

— Больше все с «гостями», а так, одни, не ходим.

— А когда в последний раз ели?

— Вчера в полдень.

Было уже около десяти часов вечера, значит, дети не ели около 35 часов. Приняв это в соображение, я решил, что двух порций шашлыка им будет мало и велел сварить еще шесть яиц и подать десяток раков.

— И пива подай! — дополнил мои распоряжения мальчик.

— Пива не надо, — сказал я.

— Ну вот, лучше раков не надо, — что в них!

— Но разве ты пьешь пиво?

— А-то!

— А она?

— Она-то? Она, небось, и водку пьет. Нам нельзя не пить, у нас работа такая. Не станешь пить, так тебя и не возьмет никто.

— А давно вы занимаетесь этой работой?

— Дунька недавно, с прошлого года, а я уже третий год.

Я смотрел на них и никак не мог примириться с действительностью. Она и теперь была худенькая, слабенькая, изможденная, малорослая, — что же было год назад? — задавал я себе вопрос. И кто тот зверь, который посягнул на нее?

Но «зверь», оказывается, сидел предо мной, — это он, ее настоящий сожитель и товарищ по ремеслу, совратил ее и из девочки-нищей превратил в девочку-проститутку.

Первый раз они встретились предыдущей зимой под той же пристанью, где нашел их я. Он уже жил там и раньше, а она пришла туда за неимением другого ночлега. Было холодно, и на них были лохмотья летнего платья, и они согревались друг около друга. Но не это было причиной падения Дуньки; они еще были настолько молоды, что совместный ночлег не возбуждал их инстинктов. Даже и теперь, год спустя, она говорит о своей «работе», как о довольно чувствительном мучении. А тогда она с ужасом думала об этом. Но обстоятельства были таковы, что пришлось покориться. Как раз настали холодные дни, публики было мало на улицах, и Дунька возвращалась под пристань с пустыми руками.

— Никто не подавал.

У Егорки — так звали мальчика, — тоже не было заработка, и дети голодали по три дня кряду.

— А тут к Дуньке один лодочник стал приставать, — рассказывал Егор, — три рубля сулил. Я говорю: «Соглашайся, дура!», а она боится, как только увидит его, так бежать. Пробовал я ее и бить — ничего не помогает: «Лучше, — говорит, — убей!»

Чтобы уменьшить этот безотчетный страх перед неизвестным, Егорка при первом же заработке напоил свою подругу водкой… На это подвинул его собственный опыт…

Такова история падения этих двух обездоленных бесприютных детей. Все происходило чрезвычайно просто и вместе с тем производило ужасное впечатление. Кто-то когда-то их родил и чуть не после рождения выбросил на улицу.

— Моя мать в больнице умерла, — говорит Дунька, — а тетка меня выгнала, сказала: «Ступай в приют! Кормить, что ли, я тебя буду?»

Она и пошла, но приюта, конечно, не нашла, так как ей тогда было лет 6–7. Улица приняла ее и кормила, а также и давала ей ночлег под пристанью, под брусьями, на лесных пристанях и вообще во всяком темном, защищенном от ветра углу.

— Подавали сначала хорошо, каждый день больше гривенника набиралось, — вспоминает она.

И если бы она не вырастала, а так и оставалась шестилетней крошкой, улица, вероятно, продолжала бы отпускать ей ежедневно по гривеннику. Но она по неумолимому закону природы росла, туго, но все же росла, и это-то ее и погубило. В 11 лет улица нашла, что она уже может зарабатывать свой хлеб, и перестала отпускать гривенники. На ее судьбе, как в зеркале, отразилось буржуазное миросозерцание, в котором детский труд представляет из себя то Эльдорадо, к которому стремится всякий владелец орудий труда.

— Дети должны работать, их труд самый выгодный, а неработающая 11-ти летняя девочка является прямым убытком для «общества».

Вот что молчаливо ответила Дуньке улица, когда она протягивала руку за подаянием.

И вот она работает! Теперь она не сидит на шее общества, она живет своим «трудом»!

История Егорки точная копия с истории его подруги, с той только разницей, что он совсем не помнит своих родителей. Матерью его всегда была улица, поступила она с ним так же, как и с Дунькой, и к тому и другому приложена была одна и та же мерка. До одиннадцати лет кое-как кормился подаянием, а на двенадцатом году принужден был согласиться на предложение «лодочника». Разница была еще в том, что его «лодочник» заплатил ему не три рубля, а всего рубль, хотя это был богатый человек, домовладелец, гласный думы. Этот господин, очевидно, лучше знал рыночную цену детского тела, чем лодочник, о трех рублях которого дети сами говорят, как о сумме, далеко превышающей ценность оказанной услуги.