Анатолий Арамисов - Любовin

Безмятежно, словно сплошным раем, медовым месяцем пролетели тридцать дней. Одним утром я снова вспомнил расчеты папаши Гражины и развеселился.

– Цо ты так смеешься… – полька подняла голову. – Рад, что любишь меня снова?

– Рад, – машинально ответил я.

– А как ты смотришь на то, что у нас может быть ребенок? – внезапно спросила Гражина. – Ведь мы совсем не предохранялись.

Почему-то почти всегда данный вопрос застает нас, мужиков, врасплох.

– Не знаю… – ответил я, чувствуя, как меняется настроение у польки.

Она долго и пристально смотрела мне в глаза, потом молча выключила лампу на своей тумбочке, отвернулась к стене. А я стал рассказывать о себе. О доме, который строю, о сыне, бывшей жене, проблемах с деньгами. О друзьях бандитах, которые зовут в себе. Гражина слушала, но молчала.

Наутро я засобирался, торопливо, виновато, растерянно. Девушка накрыла на стол, мы позавтракали. Я едва не поперхнулся кофе, когда полька произнесла:

– Снова к Грете поедешь?

Я не знал, что сказать. Ведь датчанка клятвенно уверяла, что украла меня не для того, чтобы болтать об этом налево и направо. Гражина прочла мои мысли и усмехнулась.

– Мир слишком тесен, чтобы хранить такие тайны. Мне звонила подруга Греты, которой ты отказал.

Прощальный поцелуй. Я уехал в Данию.

Наступала промозглая московская зима, мне не хотелось торчать дома, челночить в Варшаву надоело до чертиков, я снова решил перезимовать в Копенгагене. А потом, черт с ним, быть может, пойду к Мишке в бригаду, к братве, иначе до скончания века не скоплю на завершения строительства. Пан или пропал, как говорится.

От Греты позвонил в Варшаву. Поздравил с рождеством. Но полька была очень грустна.

– У меня умер папа…

Я завис в Копенгагене до самого мая. Сделал ремонт в квартире Греты. Потом в ее загородном доме, недалеко от королевского замка в Фредериксборге. Датчанка считала меня почти мужем, когда я внезапно решил: еду домой, к сыну. И по друзьям очень соскучился. Прощай, Грета! Спасибо за всё!

Я удивленно застыл перед открытой дверью дома в Малаховке. Воры? Не хватало мне еще этого! Вот дурак, оставил надолго дом без присмотра. Но когда зашел внутрь, удивление сменилось испугом. Я изумленно опустился в невесть откуда взявшееся кресло. Сбоку от кухни появилась какая-то стена. Я встал, думая, что ошибся домом. Нет. Это мой дом. Заглянул внутрь ванной комнаты, открыл краны. Горячая вода. Машинально нажал на спуск унитаза. Вода ручьем хлынула вниз.

«Кто-то продал мой дом! И новые хозяева сделали всё, что мне не хватало! Такие дела проворачивала иногда бандитская мафия!» – мысли одна быстрей другой летели в моей голове, когда я поднимался на второй этаж.

Открыв дверь в спальню, я застыл на пороге. На моей кровати спала девушка. Лицом к стене, накрывшись моим армейским кителем с орденом Красной Звезды и прочими побрякушками. Я осторожно подошел к ней, тронул за плечо. Девушка вздрогнула, повернула голову. И рассмеялась. Наверное, видок у меня был еще тот.

Гражина.

Она встала с постели, подойдя вплотную, обняла меня двумя руками за шею, прижалась заметно выпирающим животом.

– Я получила папино наследство и подумала: нельзя человеку с такими наградами становиться бандитом, чтобы достроить дом. Так?

====================================================

Курт Бремер устал.

Он получил в наследство от своего деда (der Großvater) большой замок в Баварии – старинный дом со всеми атрибутами средневековья: глубоким водяным рвом вокруг, подъемным мостом к массивным воротам, высокими стенами, и устремленными в небо острыми шпилями, которые были видны за добрый десяток километров вокруг.

Курт уже несколько дней кряду обходил свои владения, и каждый час ему открывалось что-то новое. Он никогда не был здесь раньше, мать не пускала сына к отцу своего бывшего мужа, и до юноши лишь изредка доносились какие-то странные слухи относительно своего предка.

Курт поднялся по крутой лестнице к вершине одной из башен и осмотрелся. Круглая, ничем не примечательная комната. Половина мрачного цвета стены была задрапирована тяжелыми шторами. Молодой Бремер подошел ближе, приподнял материю и вздрогнул. В полумраке он явственно различил взгляд, устремленный на него со стены. Там висела картина.