Виталий Протов - Грехопадение

Я лежу и чувствую ее расслабленное тело рядом со своим. Ей хорошо, она ни о чем таком не думает. Она спрашивает:

– Ну, ведь тебе было хорошо, правда?

– Да, – отвечаю я. – Очень.

Вот ведь дрянь. Мало того, что она обманом завлекла меня к себе в постель, она теперь заставляет меня плясать под ее дудку.

Я обвожу глазами ее жилище. Она такая же разгильдяйка, как и ее мамочка. Вещи разбросаны повсюду. Маленький телевизор стоит так, чтобы было видно с кровати. Одна книжная полка. Что там – Гарри Поттер? Несколько томиков в бумажном переплете – женские романы. Так вот на одной полке детство уживается со зрелостью. На той же книжной полке стоит в рамке фотография пожилого человека – он, кажется, улыбается, подмигивает мне. В руке он держит сачок, темноватый зев которого тоже словно бы укоризненно глазеет на меня. Он еще здесь откуда? Этот вопрос я опять обращаю не к ней, а к себе.

Она шевелится под одеялом, прижимается ко мне. Я поворачиваю к ней голову, хочу сказать, что собираюсь уходить, но она перехватывает инициативу и снова заводит свою пластинку.

– Пожалуйста, миленький, ты теперь не можешь просто так уйти, побудь еще со мной. Ведь я тебе понравилась, правда? Ведь тебе было хорошо со мной, ты же сам сказал. Прижмись ко мне. Я тебя буду любить так, как никто тебя не любил. – Говоря «любить» она явно не вкладывает в это слово того смысла, которое вкладывал в него классик, когда писал, скажем «Я вас люблю. Чего же боле?» – Ты еще не знаешь, какая я. Я ведь самая-самая. Может, и не самая красивая, но любить, – (и опять этот глагол не в том, не в значении классика), – меня слаще, чем кого угодно другого, потому что я такая молодая, гибкая, смелая. Потому что я очень хочу…

Судя по всему, она может так говорить, не прерываясь, весь день, и я, чтобы закрыть ей рот, прижимаюсь к нему губами. Это даже не поцелуй, который я все еще не могу себе с ней позволить (вот ведь странности какие!), это естественное движение – так поворачиваешь кран, когда хочешь выключить воду. И ее губы, встретив эту неожиданную преграду, словно недоумевают некоторое время, а потом впиваются в меня, как и в прошлый раз, жестко, по-вампирски, и я чувствую, как снова дает о себе знать моя плоть. Она шарит рукой под одеялом и, найдя то, что ей нужно, заливается хрипловатым счастливым смехом, потому что желание снова наполнило меня. И этот детский смех действует на меня, как красная тряпка на быка. Сейчас она у меня узнает.

Мне еще нужно минуту-другую, чтобы дойти до кондиции, и я провоцирую ее более активные действия тем, что лежу бревно-бревном. Я знаю, это должно раззадорить ее: мысль о том, что ее прелести могут оставить меня равнодушным, ей невыносима, а потому она будет стараться изо всех сил. Нужно отдать ей должное: действует она умело (и где только успела набраться – неужели одноклассник научил?), и через минуту я готов, и теперь мне изображать равнодушие затруднительно. Да я уже и не притворяюсь. Я загорелся, распалился, но все же контролирую себя, отдаю себе отчет в том, что делаю.

А делаю я вот что: я встаю и ставлю ее в позу, в которой, мне кажется, она должна испытывать унижение и которую из всех предпочитает ее мамочка – лицом в подушку. Впрочем, насчет унижения это все только игра моего воображения, потому что она податлива в моих руках, она сама торопится встать так, как нужно мне (и ей) – переворачивается на живот, и задирает свою пятую точку. Черт бы ее и меня драл – я завожусь, как сумасшедший, видя, как расцветает передо мной ее бутон, и просто срываюсь с цепи. Я встаю у края кровати и вонзаюсь в нее, как мясник, и начинаю хлестать, словно бичом, приговаривая про себя: «Вот тебе за воспаление хитрости! Вот тебе за мальчишку-одноклассника! Вот тебе за то, что его больше нет! Вот тебе за твою мамочку! Вот тебе за твое коварство! Вот тебе за…» За что? Я не знаю, за что я ее наказываю – уж не за то ли, что она подарила мне самые сильные ощущения, какие я испытывал за последние годы? Правда, ей это наказание как с гуся вода: она на мое бичевание откликается своими то ли стонами (так наверно кричат подстреленные птицы, потому что боль и наслаждение нередко идут рука об руку), то ли всхлипами, которые в конце концов переходят в какую-то истерическую симфонию – в жизни не слышал музыки слаще.

Наконец и я издаю сдавленный стон – предвестник сладострастного трепета. Ноги у меня подкашиваются – я бы упал на нее, рухнул бы, как боец, пронзенный мечом, но я делаю над собой усилие и, схватив свои брюки, пиджак, рубашку – все, что комом брошено на пол рядом с кроватью, – стремглав устремляюсь в ванную, оставив мою юную любовницу все в той же соблазнительной позе.