Виталий Протов: Грехопадение

– Я в том смысле, что детка-конфетка, – глупо шучу я и, не давая ей перехватить инициативу, перехожу в наступление. – Ну, давай рассказывай, что с тобой. Стул был? Потела? Моча какого цвета? – я нарочно напираю на физиологические подробности, чтобы сбить с нее спесь. Но она словно не слышит моих вопросов. Лежит, уперев страдальческий взгляд в потолок. – Ты будешь отвечать доктору? – спрашиваю я.

– Это не доктор, а экзекутор какой-то.

Где она только слов таких нахваталась?

– Ну, ладно, – говорю я. – Шутки в сторону. Давай, рассказывай, что у тебя.

– Не знаю, – хнычет она. – Голова болит. Температура. – Она кивает на градусник, лежащий тут же на тумбочке, словно апеллируя к его беспристрастности.

Я достаю тонометр. Давление у нее нормальное. Лучше не бывает. Вставляю в уши трубочки фонендоскопа и останавливаюсь. Доктор не должен испытывать неловкости перед пациентами, но я, видимо, сегодня себя не чувствую доктором. На ее ночной рубашке маленький вырез – едва видны ключицы.

– Ну-ка, переворачивайся на живот, – командую я. Она неохотно переворачивается и, не дожидаясь дальнейших команд, начинает под одеялом задирать на спине рубашку. Когда она заканчивает, я чуть приспускаю одеяло и прослушиваю ее легкие – чистые, ни намека на хрипы. Сердце стучит, как мотор.

Я одергиваю на ней рубашку, натягиваю ей до шеи одеяло, и она совершает под ним манипуляции, призванные вернуть рубашку на свое место. Наконец она переворачивается на спину и смотрит на меня невинными глазами.

– У тебя болезнь, которая в мои школьные годы называлась «воспаление хитрости». Вот только мы по выходным не болели. Зачем тебе это – ума не приложу.

В глазах у нее слезы.

– Я тебе не симулянтка какая, – говорит она. – Мне и в самом деле плохо.

– Да ладно, я пошутил. Извини. Сейчас я тебе дам лекарство. И оставлю еще таблеток. Будешь принимать по три раза в день.

Шведский аспирин – средство безопасное, а иногда и полезное. Я развожу таблетку в стакане воды и даю ей.

– На выпей.

Она берет стакан, пьет, глядя мне в глаза. Смешная девчонка. Нескладная. Гусеница накануне последней стадии метаморфоза. Скоро эта бабочка расправит крылья и полетит.

Она допивает шипучую воду, передает мне стакан, не спуская с меня глаз. Я беру стакан и ставлю его на тумбочку. Она вполне могла сделать это сама. Пальцы у нее влажные, горячие.

– Тебе надо что-нибудь?

Она не отвечает, не сводя с меня взгляда. Меня это начинает доставать.

– Я спрашиваю, тебе надо что-нибудь? Мне уходить пора.

– Надо, – отвечает она хрипловатым голосом.

«Что?» – спрашиваю я ее одними глазами.

И вдруг она протягивает ко мне руки, хватает меня за запястья и начинает нести какой-то горячечный бред. Я не верю своим ушам. Бог ты мой, может, я все еще сплю? Что она несет?

– Миленький, миленький, не уходи, я умру, если ты уйдешь, не уходи от меня, я вся горю, потрогай меня, тебе понравится, потрогай меня всюду, вот смотри, какая я мягкая, упругая, теплая. Если ты уйдешь, я убью себя, я в окно выпрыгну, потому что это невыносимо, это так больно, это так прекрасно. Приди ко мне, миленький, возьми меня. Возьми меня, ты меня полюбишь, я знаю, потому что меня нельзя не полюбить. Я такая…

Нет, я все еще сплю. Мне все это снится. Я трясу головой. Но она продолжает крутить свою горячечную пластинку, от которой у меня голова начинает идти кругом.

– Миленький, хороший мой, ну что тебе стоит, прошу тебя. Мне так плохо. Ты посмотри, какая я, у тебя таких еще не было, потому что я лучше всех. Лучше. Ты сейчас сам увидишь. Убедишься. Я знаю. Ты не уйдешь. Ты не сможешь от меня уйти. Если бы ушел, знаешь, как бы потом жалел. Но ты не уйдешь, потому что ты сам этого хочешь. Я сразу, как тебя увидела, поняла, что хочешь. Я видела, как ты на меня смотрел. Вот, потрогай, как у меня сердце бьется. Потрогай, не бойся. Видишь, какая я мягкая, упругая. Видишь, какая у меня грудь – маленькая, но красивая, как у этой Афродиты. А когда я лежу, она совсем пропадает. Но ты посмотри, какая она у меня, когда я сижу. Вот видишь.

Она мигом стягивает с себя через голову рубашку и снова хватает меня за руки, чтобы я не ушел, хотя я никуда и не иду, мне уже не уйти, потому что теперь я понимаю – уйти невозможно. Я не прощу себе, если уйду. И если не уйду – не прощу.

Ее лихорадочный бред продолжается, хотя в нем уже нет нужды, я уже сдался, я уже готов, правда, что-то еще сдерживает меня – мне остается преодолеть какое-то последнее внутреннее сопротивление, моральное что ли, оно у меня на шее, держит, как поводок – собаку. Так, наверно, ведут себя девственницы: перед последним шагом ими вдруг овладевает нерешительность, страх – ведь вернуться в прежнее состояние будет уже невозможно. А какое оно – новое? Что сулит?