Лев Куклин - История моего грехопадения

А на столе… На столе прежде всего бросался в глаза кирпичик белого хлеба с золотистой корочкой, напластанный щедрыми толстыми ломтями, и большой кусок сливочного масла, блаженствующий в глубокой миске с водой, словно купающийся в озерце… В таких же эмалированных мисках, только поменьше размером, привлекательно пах гуляш с чёрными точечками перцовых горошинок и тёмнозелеными лавровыми листиками. Вообще-то так называемый гуляш (он у нас, в мальчишеском меню, величался «гуляш по коридору») я уже ел вместе со всеми сегодня на обед, но там на тарелку с сизой перловкой сбоку просто добавлялось несколько кубиков мяса с подливкой, а здесь…

На краю стола круглело решето для просеивания муки, наполненное отборной крупной черникой. Я знал – вчера младшие отряды собирали эту ягоду, которой вокруг была пропасть, часть её сдавалась на лекарственные нужды, а часть – должна была преобразовываться в черничный кисель для всего лагеря. Глядя на крупные блестящие ягоды, чей чёрный цвет так выгодно оттеняла литровая банка со сметаной, я начал догадываться, почему у наших киселей такой бледный цвет…

Но больше всего привлекала и беспокоила моё внимание литровая бутыль грубого стекла без всякой этикетки, с подозрительной мутноватой жидкостью, торжественно водружённая в центре стола. Бутылку охраняли три зловещих гранёных стакана, а возле неё на тарелках высилась горка маслянистых пирожков с неведомой пока начинкой и полёживали вяловатые солёные огурцы, нарезанные кружками, на которые я смотрел с полным равнодушием.

Мутноватая жидкость расплескалась по стаканам…

– Ну, – со смешком сказала Глаша, – чтоб и в будующем году, да об эту же пору, с тем же дружком, да ещё с пирожком! – и сильно, со звоном чокнулась с нами.

Я опасливо посмотрел на свой стакан, налитый почти до половины.

– Чего ждёшь? – угрюмо спросила Мария. – После третьей-то рюмахи и прокурор прослезится! Сыпь!

Я зажмурил глаза, и собрав всю свою решительность, залпом проглотил резко пахнущую жидкость. Это был самогон. Я задохнулся, закашлялся, едкие слёзы непрошенно выступили на глазах. Глаша весело замолотила своим весомым кулачком по спине, а Мария Васильевна деловито посунулась большой ложкой к банке со сметаной. Зачерпнув оттуда, она протянула мне полную с верхом ложку:

– На! 3аешь… – посоветовала она. – Сразу полегчает…

Я, давясь, с трудом протолкнул в горло тугую сметану. Обожжённый самогоном язык ощутил приятную прохладу. В глотке, действительно, сразу стало спокойнее.

– Ну, молодчик… – засмеялась Глаша. – И сейчас молоток, вырастешь – кувалдой будешь… Ешь теперь.

– А ты и верно, ничего… – согласилась Мария Васильевна, и не глядя на меня певуче добавила: – С таким бы я и поласкаться не прочь…

Я воспринял это как своеобразный комплимент, польщено рассмеялся и потянулся за пирожком. Он оказался моим любимым – с капустой и луком.

– Давай… по второй, – торопила Мария Васильевна. – У нас ведь между первой и второй не дышат…

– Ох, и жарко ноне! – опять почти пропела Мария Васильевна и стянула своё платье через голову. На ней был чёрный лифчик и чёрные же короткие трусы. – Искупаться бы, а? Да и ты бы, Леонид, рубашку-то снял, а то вон я ненароком помадой испачкаю…

Соображение показалось мне разумным, я представил себя и её в этом наряде на светлом песчаном берегу нашей лесной речки – и несколько успокоился. Но когда мой взгляд, до того всё же более целеустремленный на стол, упал на её ноги, – я вздрогнул.

Дело было не в том, что её тело было совсем другим, нежели у Глаши, – худощавым, коричневым – а ноги в пупырышках напоминали своей худобой ноги большой куры… На обеих её ляжках была татуировка, но какая! На одной – синяя стрела вверх и надпись: «Умру за горячую… любовь!». Вообще-то надпись была более грубой и нецензурной, а на другой ноге – нарисована была такая реалистическая, и – с моей точки зрения – бесстыдная картинка, что мне стало даже тошно и нехорошо.

Вдобавок, её обнажённое плечо с крупной оспенной отметиной обжигало меня с одной стороны, а я никак не мог отодвинуться, – в противном случае я бы упал прямо на Глашу…

А у Глаши перед тем, как снова выпить, возникла новая приговорка: