По счастью, она оказалась на редкость деликатной и не стала смеяться надо мной. Гладя меня вдоль спины, она ласково приговаривала:
– Ничего, миленькой, ничего… По-первости бывает… Ничего… Ищо научишься… Ужо в следующий раз…
Потом легко поднялась, потянулась, закинув руки и выгибая спину, всем своим мощным корпусом так, что звонко хрустнули позвонки, схватила с койки свои жёлтые трусы, ещё раз чмокнула меня – и исчезла.
…Через несколько дней она заступила мне дорогу, когда я вёл свой отряд на линейку, и быстро проговорила:
– День рожденья севодни… у подруги у моей… Приходи после отбоя. Как все стихнут… Придёшь?
Я растерялся и кивнул головой.
– Не забудь, смотри! – и она скользнула по моему лицу быстрым ласковым взглядом.
День рождения, ишь ты! Это мне льстило: приглашают, как взрослого. Осложняло дело одно соображение: мне помнилось, что к дню рождения полагалось что-то дарить. Но что? Особенно в моих условиях? И я нашёл выход из положения. Я уже упоминал, что довольно сносно рисовал, и не только заголовки стенгазет…
На приличном остатке хорошей бумаги я нарисовал акварельными красками роскошный букет – из васильков, ромашек и невиданных мною в натуре роз. Эти экзотические для меня цветы, вроде «Виктории Регии» или баобаба, о которых я тоже читал, я рисовал по памяти, цепко запечатлевшей их тягучую красоту на какой-то старомодной поздравительной открытке из шкатулки моей бабки…
Вечером того же дня, проскользнув вдоль стены столовой, потный от жары и волнения, в праздничной белой рубашке, я тихо постучал в двери знакомой комнатки…
– Входите, гости дорогие! – послышался Глашин голос. – Не заперто!
На большом деревянном топчане у стены, застеленном цветастым одеялом из разнообразных треугольничков, сидела вторая женщина, которую я тоже встречал на кухне, но ни разу с ней не разговаривал. На её узком желтоватом лице не были заметны губы, и она обычно носила не белый, как Глаша, а серый, как мне казалось – арестантский халат. На этот раз она была в шуршащем розовом платье с пышными сборчатыми плечиками, вздувавшимися пузыриками. В её лице было что-то новое для меня. «Ага, – понял я, – для своего праздника она подвела брови и сильно накрасила губы…» Меня удивило, что во рту у неё торчала большая самокрутка из газетной бумаги. Я-то считал очевидным, что такие вот изделия курят только мужики.
– Лёнь! Знакомьтесь… – скомандовала Глаша.
– Маша… – хриплым некрасивым голосом сказала женщина, выпустив струю едкого дыма, но взглянув на меня пристальней, поправилась: – Мария…
– А по отчеству? – глупо вырвалось у меня. Ей было лет тридцать, и мне она показалась довольно-таки старой женщиной.
– Васильевна… – дёрнув краешком накрашенных губ, ответствовала именинница.
– Поздравляю вас с вашим днём рождения… – довольно воспитанно произнес я, так как не раз читал о подобных ритуалах в книгах, и протянул свой подарок.
– Подарок?! Ой, не могу! Вот уморил! Подарочек… – вдруг закатилась хохотом та, которая назвалась Марией Васильевной, а потом трудно и надолго закашлялась.
Торопясь и разливая воду на подбородок и платье, она, ворочая кадыком, напилась из алюминиевого ковша. С присвистом дыша, она рассматривала мой рисунок и, наконец, проговорила:
– Это надо же… Пятёрку в лагере чалилась, ни разу никто подарочка не преподнёс… На стенку повешу! – с каким-то даже вызовом в голосе бросила она и, действительно, встав на топчан, кусочком хлебного мякиша прилепила мой рисунок на голую побеленную стену.
– Красиво… – одобрила Глаша. – Неужто ж…сам?
– Сам… – с гордостью сказал я. Но меня занимало другое, и я, преодолевая внутреннее смущение, всё же спросил Марью Васильевну: – А вы вправду… Пять лет… За что же?
– А ни за хрен! – кратко и выразительно отрезала она, будто сплюнула. – Посадили и не вякнули: за задницу и в конверт…Да ладно нам, что об этом трепаться-то. Скоро и я в вольняшки выйду! Давайте-ка лучше к столу. И выпьем за именинницу, выпьем, как следовает быть. И я научу вас свободу любить… – вдруг пропела Мария и спрыгнула с одеяла, гулко пристукнув босыми пятками об пол.
Хозяйки усадили меня на топчан и придвинули стол вплотную. Я оказался зажатым между двумя женщинами так, что лишний раз боялся и вздохнуть, и пошевелиться.
Всё пространство маленькой комнатки заливала слепящим светом не менее чем двухсотсвечовая лампочка без абажура. На окне, вместо знакомой мне наволочки, сейчас висело глухое серое одеяло. Прямо светомаскировка…
Читать дальше