Юрий Медведев: Любовь в зеркалах

— Кое-что ощущаю. Такое, — отвечала она, тоже волнуясь и слегка покраснев.

— Тогда немедленно сматываемся в наш дворец Шахразады. Иначе придется плескаться в раковине до темноты.

— Почему до темноты?

— Потому как мой конек распирает плавки. Еще пяток минут — и он их прорвет. Ай да Аббас Юсиф Харбали! Ай да дабиз!

В спальне они накинулись друг на друга и любострастничали часа четыре без отдыха, покуда не почувствовали голод. Тихон спустился на кухню, тоже сработанную под морскую пещеру, и обнаружил в трех холодильниках и пяти аквариумах все те же разносолы Посейдона, что и в ресторане. А главное перламутровые раковины, полные дабиз.

В конце пиршества Лира спросила:

— Хочешь щупальца осьминога, новый русский Тихон?

— Хочу впиться всеми своими щупальцами в тебя. — отвечал он, не чувствуя ни малейших признаков усталости. — Хочу тебя и дабиз. Дабиз и тебя. Я буду играть на тебе, как на лире.

— Ты лучший в мире игрок.

Ко всем чертям фестивали бедуинов! К едрене фене заклинателей, саблепротыкателей и прочую дребедень! Они жаждали лишь одно — любиться. Насыщать и насыщаться. Задыхаться от объятий. Исторгаться. Заедая двойное безумство — дабиз яством Создателя Вселенной, Космотворца, которое он ниспослал планете Людей. Все позы и позиции, что мог Тихон припомнить из «Камасутры», «Ветки персика», «Любовных услад в пору расцвета», «Дао любви», «Содрогания лунного луча в лоне озера», — все, все они перепробовали в последующие три дня и три ночи, не замечая восходов и закатов, воспринимая само время как единое понятие: ВЕЧЕРОНОЧЕУТРОДЕНЬ. Опьяненные не утихающей страстью, изумленные, всемогущие, особенно полюбили они ласкать друг дружку перед зеркалами. Отражаясь в них стократно, тысячекратно, Лира и Тихон двуедино, представлялись себе подобием стаи рыб, или птиц, или полем, полным цветов: тюльпанов, маков, гвоздик, гладиолусов, лилий, неправдоподобно больших, исступленно-пурпурного цвета, — и все эти рыбы, птицы, цветы сплетались в объятиях с такими же стаями и полями.

— Я хотел бы навсегда остаться с тобой здесь, — однажды сказала она.

— Здесь? В Кахрейне?

— Там, в зеркалах.

На пятый день их попросили дать интервью самому знаменитому телеведущему Кахрейна, очаровательному крепышу в европейском костюме (от Версаче), увешенному золотыми побрякушками и беспрестанно поправлявшему на руке часы «Лонжин», подаренные ему, как было сказано в начале интервью, самим монархом, да продлит Аллах до бесконечности жизнь его и его потомства. В гостиной стрекотали сразу три камеры, десяток ассистентов сновали там и сям, но вопросы были заурядные, на уровне: «Что вам нравится больше всего в Кахрейне?»

— В Кахрейне нам больше всего нравятся ночные прогулки на дельталете и дабиз, — сказал Тихон.

— Приятно узнать, что у меня с вами одинаковые вкусы, — сказал крепыш. — Мне тоже нравятся красивые женщины и дабиз. О дабиз! О дабиз!

Когда телевизионщики ушли, двое счастливцев зеркального рая немедленно разоблачились и воцарились в своем персональном бассейне, где до самого вечера не утихал их любовный пир.

Да, единственное, на что они позволяли себе отвлечься от безумных соитий, — полеты в ночном небе над морем. Крыло птеродактиля из прочнейшей бирюзовой ткани, распираемое дюралевым каркасом, три колесика, два легоньких моторчика с пропеллерами, мотоциклетные сиденья с самолетными застежками, четыре штыря — опоры для ног — и ничего больше не надобно для воспарения под луною в вольные небеса. Надевали очки, чтоб глаза не слезились. Пристегивались. Лира обхватывала Тихона сзади… Короткий разбег по фосфоресцирующей бетонке навстречу волнам, отрыв от земли — и они оказывались одни между небом и водами. Шестьдесят минут было в запасе, чтобы блаженствовать под звездами, созерцая вдали ртутно-вздрагивающее сияние Амкана, столицы Кахрейна. Под ними мерно дышала, как зверюга, морская гладь. Извивы таинственного свечения пронизывали ее плоть, тускло загорались и умирали желтовато-алые протуберанцы.

Лира сначала ласкала грудь и живот Тихона рукой, затем отстегивалась, он переносил ее к себе на колени, и она насаживалась на его разгоряченный, жаждущий конвульсивных содроганий конек. Губы в губы, плоть в плоть. В те непостижимые мгновения, когда оба приходили в неистовство, молниеподобные плети-ветви в лоне ночных вод разгорались столь ярко, как будто стихия тоже была участницей любовного опьянения четы белокурых небожителей.