Евгений Николаев: Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург

Тут штабс-капитан запнулся, не зная, что дальше сказать.

Интендант Горнов плеснул шампанского в кружку и подал старухе. Та всхлипнула и сделала глоток. Шампанское подействовало на нее, как яд змеи на крысу, старуха вдруг задергала руками и залопотала нечто невразумительное.

Все мы невольно сделали шаг назад от обезумевшей дуэньи, а штабс-капитан Щеглов схватился за грудь. И только кузнечиха не растерялась – она сжала кружку в руках сродницы и насильно заставила ее допить шампанское.

– Ну, ну, ну, – приговаривала при этом кузнечиха. – Уймись, уймись! Что такое?! Я вот тебе ужо халвы звонницкой куплю! С изюмом. Хочешь?

Старуха согласно кивнула. То ли уж шампанское так подействовало, то ли обещание купить халвы, но уже через минуту она успокоилась и, поправив на голове капор, сказала, что чувствует себя в общем-то вполне сносно, но только весьма беспокоится за возможный печальный исход предстоящего состязания. Ведь если мы, гусары, пострадаем во время оного, то ее самою и Ганну обвинят ни много ни мало в измене Отечеству.

– Да как же они потом, увечные, государю-то служить будут?! – простонала дуэнья, простирая руки в сторону Ганны. – Как оборонять Отечество станут?

– Чтоб пику держать… не нужен! – уперев руки в бока, урезонила сродницу Ганна. – Гусар и без… оборонит государя императора!

Мы зааплодировали этим словам решительной кузнечихи.

– Вот огонь-баба! – восхищенно воскликнул ротмистр Щеколдин.

Под предводительством штабс-капитана Щеглова мы составили меморандум о предстоящей баталии; особым пунктом отметили, что проводится она исключительно при добровольном согласии и что в случае причинения телесных увечий никто из участников в претензии не будет.

Этот пункт, с нарочитой громогласностью зачитанный Щегловым, успокоил сродницу Ганны, и она – кузнечиха грамоты не знала – поставила крестик под соглашением. Подписались и мы. Все заметили, что, когда перо взял поручик Тонкоруков, рука его дрогнула и на бумагу упала чернильная капля.

– Дурной знак, – молвила старуха и со страхом покосилась на побледневшего поручика.

После недолгого обсуждения мы решили провести состязание завтра утром в Ремесленной слободке у кузницы Ганны и стали разъезжаться.

…Я ехал на свою квартиру по пыльно-зеленым улицам Конотопа, и странные мысли бродили в моей голове. Впрочем, возможно, они бродили вовсе не в моей голове, а где-нибудь в другом месте – уж настолько эти мысли были странные – но я их слышал и потому полагал, что они бродят именно в голове. Чтобы отвлечься от этих мыслей, я выхватил саблю из ножен и принялся охотиться за шмелями. Занятие это не из простых: ведь это только кажется, что шмели неповоротливы и медлительны. А попробуй-ка, едучи верхом, достать клинком кружащего в переливах ветра шмеля! Да еще так, чтобы не зацепить саблей уши коня! Но даже и это требующее большой сосредоточенности занятие не истребило странные мысли. Из чего соткан мир, и как удивительно в нем все переплетено, и кто соткал и переплел все эти дивные нити? Возможно, это всего лишь череда фактов и событий, но отчего ликующей и все понимающей струной поет мое сердце? Кто научил его этой песне?

Верно заметил Овидий: «Властно играют в делах человеческих тайные силы».

Всего час назад кузнечиха Ганна вовсе не знала о моем существовании, но уже завтра, быть может, покорно понесет от меня новую жизнь, даже целую череду новых жизней и судеб. Может, теперь у меня между ног на седле – упорный крестьянин, отважный воин грядущего или великий правитель. Кабы мог этот властитель будущего обратить свой взгляд в свой сегодняшний день, так непременно оградил бы меня немедленно целым отрядом отборных солдат, которые бережно понесли бы меня на руках во избежание какой-нибудь роковой для будущего властителя случайности.

Или же завтра утром суровая кузнечиха вырвет мой уд, оборвет нити тысяч грядущих жизней, которые сейчас затаились у меня между ног и греются о теплое седло. Как знать?

Или вот теперь… Удар моей сабли настиг шмеля. Могли ли златоустовские мастера, со всей своей сноровкой и умением изготавливавшие эту саблю во славу Отечества, предполагать, что добычей ее станет не супостат России, а простой шмель? Я живо представил убеленного сединами златоустовского мастера-оружейника, которому от дедов еще достались секреты мастерства. Мог ли этот оружейник помыслить, что столь напряженно трудится он над этой саблей только для того, чтобы я загубил ею шмеля?