Юлия Лавряшина - Свободные от детей

Влас простодушно рассказывает, что лекарство ему покупает соседка Дарья Семеновна, которая сама лет сорок назад играла в самодеятельном театре и к артистам сохранила трепетное отношение.

— Смотри, она еще занянчит тебя до смерти, — предупреждаю я.

— Ей и без меня есть с кем нянчиться, у нее двое внуков.

Подставив мне стул, он садится на застеленный диван, широко расставив голые колени, и что-то внимательно рассматривает на куске паласа, по краям которого торчат нитки. Я вижу, что там есть на чем остановить взгляд, не пылесосили тут лет двести.

— В этом доме живут блохи, — говорит Влас.

— Что ты имеешь в виду?

— Настоящие блохи. Они скачут и кусаются.

И он демонстрирует мне кровавые расчесы. Мне хочется поджать ноги, но стул этого не позволяет. Остается только затравленно озираться, ожидая нападения.

— И здесь никогда не бывает солнца… Гнилью пахнет, правда? Мне кажется, что весь этот дом прогнил насквозь.

«А он тоже стал каким-то другим, — замечаю я. — В нем что-то погасло… Надеюсь, этому не я виной?»

— Ты не смог найти ничего получше?

Подняв голову, Влас смотрит мне в глаза с вызовом, и я понимаю, что ему и без того хочется провалиться сквозь землю.

— Это был самый дешевый вариант, — не сразу отвечает он. — Дешевле не придумаешь.

— Все так плохо? Ты говорил о кастинге в сериал…

— Я не прошел. И на радио подработка сорвалась. А я уже впутался в этот кредит с машиной… Да ладно! Ты же приехала не нытье мое слушать!

Выдержав паузу, он уточняет:

— А зачем ты приехала?

— Мне сказали, что ты болен.

Учитывая все, что было между нами, это признание в желании позаботиться о нем звучит так фальшиво, что у меня самой возникает оскомина. Влас тактично отводит взгляд, чтобы не терзать меня еще больше.

— Ты все-таки отдала ее сестре? — вдруг спрашивает он.

Я набираю воздуха:

— Это правда была не твоя дочь, Влас. Это от… случайного человека.

Впечатление такое, что он не слышит. Рассматривает обложку раскрытого сборника современных пьес, который я не заметила вначале, а теперь чувствую себя так, будто обнаружила у него в постели соперницу.

— Выбираешь себе роль?

— Артист — скотина подневольная, — он закрывает книгу. — Сами себе роли выбирают единицы, а может, и вообще никто.

— Или роли выбирают нас…

Протянув руку, он берет мою и осторожно перебирает пальцы. Я была близка с этим человеком сотни раз, но сейчас почему-то замираю от проявления подростковой нежности. Сердце сжимается и замирает в своем темном уголке, давая понять, что дело совсем не в желании телесной радости, которая мне пока запрещена врачами, а в чем-то другом, чему я так наспех даже не могу подобрать имени.

— Поедем ко мне! Незачем тебе гнить в этом хлеву. Поживешь у меня…

Эти неожиданные даже для меня самой слова просто выбросило на поверхность. Сердце все-таки толкнулось, и их вынесло волной… Я смотрю на Власа почти с ужасом: неужели он согласится? Неужели поверит в мою искренность? Но, видимо, он знает меня слишком хорошо и только усмехается…

— Нет уж, — качает он головой. — Твое драгоценное одиночество нарушить? Чтобы ты уже завтра возненавидела меня? Это сродни самоубийству! Зачем мне этот геморрой?

— Вот теперь я узнаю тебя, — мне действительно становится как-то спокойнее.

— Но ты можешь немного прогуляться со мной…

— А твоя температура? А горло?

— Июль на дворе, матушка! Хуже мне от свежего воздуха не станет. Я уже озверел в этих обшарпанных стенах.

Пока он одевается, я смотрю в низкое, чуть ли не возле самой земли окно и думаю, что напрасно Влас назвал меня «матушкой». И напомнил, что еще не кончился июль, который отныне будет Настиным месяцем. И каждая гроза будет напоминать день, когда она явилась в этот мир, расколов и его, и мой внутренний. Что я творю сейчас? Разве это похоже на меня: проведать больного, живущего в другом городе, предлагать ему приют в своем доме? Кто он мне? Всего лишь мужчина, почему-то захотевший, чтобы я родила ему ребенка… Мало это или слишком много?

Когда мы выходим во двор, грозовое небо угрожающе хмурится, и первой во мне откликается мысль, что раскат грома может напугать Настеньку, если к западу от Москвы тоже гроза. Или уже прошла — тучи движутся к востоку…

Я беру Власа под руку, больше для того, чтоб удержать, если он будет покачиваться от слабости. Но пока он твердо стоит на ногах и даже оживляется и уже что-то рассказывает, даже пытаясь смеяться, хотя ему больно — то и дело морщится, когда сглатывает.