Габи Шёнтан - Мадам Казанова

Поздно ночью Наполеон пришел ко мне и вместо того, чтобы лечь рядом, сел на край постели. Он был так задумчив, что даже не обратил внимания на Малышку, которая устроилась у меня в ногах и теперь рычала, охраняя свое законное место. Я взяла его холодную и вялую руку в свою.

— Если Джозеф собирается вскоре жениться, — сказала я решительно, — мы тоже могли бы обвенчаться. Все-таки двойная свадьба…

С глубоким вздохом Наполеон убрал свою руку, и я почувствовала охватившее меня одиночество.

— Мы должны подождать, Феличина, — сказал он холодно. — Ведь никто не даст нам с тобой приданого. Мне нужно добывать все своими руками. — В его словах звучала горечь. — Сейчас наступает решительный момент. У меня появились новые покровители. Это Баррас — один из наиболее влиятельных депутатов Национального Конвента, а также Огюстен Робеспьер — брат знаменитого Максимильена Робеспьера. Эти связи имеют чрезвычайно важное значение, они открывают для меня путь наверх. Но… сейчас мы должны набраться терпения.

— У меня больше нет терпения, — сердито сказала я. — Могу продолжать работать, когда стану твоей женой, и зарабатывать деньги. Мы вместе станем зарабатывать. Я не хочу больше ждать. — Я вспомнила, что именно эти слова я говорила когда-то Карло, но как давно это было!

Наполеон небрежно и несколько отчужденно поцеловал меня в лоб.

— Моя жена никогда не будет работать, — заявил он мягким, проникновенным тоном, против которого я была бессильна. — Мы еще вернемся к этому разговору весной. До этого времени многое может перемениться.

Весна была еще далеко, однако перемены уже начались. С напыщенным видом, разодетые в пух и прах, Бонапарты отправились к семейству Клири на церемонию обручения молодых. Они не пригласили меня присоединиться к ним, и я осталась дома одна, терзаемая горькими мыслями. Домой они вернулись полные энтузиазма и принялись расхваливать угощение, расписывать доброжелательность новых родственников, кротость невесты, очарование ее сестры, щедрость брата и благородные манеры матери. На одного лишь Наполеона все это, казалось, не произвело никакого впечатления.

— Салфеточки на столах, стулья с вышитыми подушечками, холеная светскость и убийственная скука, — насмешливо сказал он. — Девицы умеют только петь, играть на фортепьяно, вышивать и сидеть с прямой спиной. Богатые куклы — вот и все.

Я с удовольствием выслушала эти критические высказывания Наполеона и на некоторое время забыла про завистливое выражение на его лице.

Дальше все происходило как в дурном сне, внешне почти незаметно. Наполеона не было дома по вечерам раз, другой, потом сразу несколько дней подряд. Он говорил, что у него много работы, ссылался на разные служебные обязанности и новые важные связи; он всегда находил нужное объяснение, отвечая на мое недовольство и мои подозрения ласковой улыбкой или нежным поцелуем. У меня не было никаких доказательств, одни лишь ощущения. И эти ощущения говорили мне, что Наполеон отдаляется от меня. Но как удержать его? Ведь я уже отдала ему все, что у меня было, включая саму себя.

Дни постепенно прибавлялись, становилось теплее. Мистраль, дующий с Альп холодный ветер, крутил пыль на улицах, раздувал одежду, трепал волосы, делая людей беспокойными и раздражительными. Я тоже стала злой и неуравновешенной, спорила с Наполеоном по каждому пустяку. Мы то и дело обменивались грубостями, разными обидными словами, и столь же бурными были наши ночные примирения. Впрочем, примирения эти были недолгими, мы постоянно совершенствовались в искусстве оскорбления друг друга. От этих ссор на моем сердце появлялись все новые и новые отметины, которые останутся, пожалуй, на всю жизнь.

Заметив происшедшую во мне перемену, Ладу спросил, не может ли он чем-то помочь, но его участие было отвергнуто. Ведь я терпеть не могла, когда меня жалели. Когда Морис с трогательной застенчивостью пытался успокоить меня своим обожанием, я ворчала на него. В ответ Морис обижался, его лицо становилось грустным, а я ненадолго испытывала облегчение оттого, что передала другому часть своей муки. Потом я, конечно, жалела Мориса и изо всех сил старалась быть с ним поласковее.

В том странном положении, в котором я оказалась, я не видела тепла или сочувствия ни от кого из Бонапартов. Все они настолько были заняты собой, что попросту не замечали моих горестей, а если даже замечали, то не показывали вида. Наполеон все чаще и чаще пропадал где-то вечерами, а я все чаще сидела на своей кровати с соломенным матрацем, гладила Малышку и ждала. Так проходили долгие часы. А когда Наполеон бесшумно — держа в руке снятые ботинки и, как правило, в сопровождении Джозефа — пробирался в свою комнату, я натягивала на голову одеяло и притворялась спящей. Гордость не позволяла мне показывать ему, как отчаянно я дожидалась его прихода.