Майкл Корда - Роковая женщина

— Со мной?

— «Довольно уже, я собираюсь зарыть топор войны с Робертом», — заявил он мне. Сначала я очень удивился: Господи, это же совсем на него не похоже. А потом подумал: может, он просто принял перед тем пару скотчей, дай ему Бог здоровья, но знаешь, он совсем не выглядел пьяным. Видишь ли, это не то слово, которое для меня ассоциируется с отцом, но он казался почти… отвязанным [3] Термин американских шестидесятников. . Я по-прежнему уверен, что он пытался что-то мне сказать, но, как бы то ни было, он так этого и не сказал.

— Отвязанным ? Не уверен, что правильно тебя понимаю. С шестидесятых каждый из нас жил своей жизнью.

— Да. Моя сторона, кстати, победила.

— Он мог быть влюблен? — спросил Роберт, игнорируя напоминание Патнэма об их старых политических разногласиях.

— Ну, в то время я этого не понял, но да… полагаю, мог. Кстати, еще один довод в пользу этого — на нем была полосатая рубашка.

Роберт поднял брови.

— Я не хочу сказать — в узкую полоску. Я имею в виду тот фасон, что выпускают Турнбулл и Ассер — большие, широкие ярко-красные полосы на кремовом фоне, вроде тех рубашек, что голливудские продюсеры покупают в Лондоне. Я бы и через миллион лет не мог представить отца в чем-либо подобном.

Роберт мгновение посидел в молчании. Окинул взглядом собственные белоснежные манжеты. Его одежда была столь же консервативна, как и у отца. Его вкусы формировались семейными традициями и требованиями политики. Старый Кир Баннермэн всю свою жизнь одевался по моде своей юности — возможно, он был последним человеком в Америке, носившим высокие ботинки с застежками и накрахмаленный белый воротничок, его сын Патнэм носил темно-синий костюм с визиткой даже в Кайаве, Артур Баннермэн сохранял верность двубортным костюмам еще долгое время после того, как большинство людей от них отказалось, и всегда одевался так, будто собирался на собственную инаугурацию или по меньшей мере на заседание совета директоров.

Роберт затушил сигарету, встал, пересек комнату и задержался перед высоким окном, спиной к Патнэму, глядя на холмы. Он провел рукой по панели, любовно коснувшись замысловатой резьбы кончиками пальцев, затем заложил обе руки за спину.

У Патнэма возникло знакомое ощущение страха и вины, потом он осознал, почему: так всегда стоял отец — высокая, прямая фигура, руки заложены за спину, — глядя на Кайаву из окна, словно для того, чтобы собраться с мыслями, перед тем как обернуться и произнести свой приговор над одним из детей.

Со спины Роберта можно было почти принять за отца — те же широкие плечи, прямая осанка, те же сильные, нервные пальцы, — единственный видимый признак хорошо скрываемой тенденции к нервному напряжению. С детства Роберта считали «натянутой струной», величайшие усилия нянек, учителей и директоров школ и тренеров по атлетике были призваны это исправить, несмотря на то, что и сам Артур Баннермэн и отец его Патнэм были хорошо известны склонностью к мрачности и «трудны» в общении. Как все люди, жившие на нервах, они были подвержены непредсказуемым приступам самой черной депрессии, как если бы напряжение жизни с именем и богатством Кира Баннермэна было больше того, что они могли вынести.

— Здесь слишком много гнилья, которое пора выкорчевать, — сказал Роберт, явно про себя.

Патнэм не понял, о чем думает брат — о деревьях или о прислуге. Основная разница между ними двумя крылась в том, что Роберт был очевидным наследником, и всегда хотел им быть.

Если бы Джон был жив… но его не было. Патнэм спросил себя, придет ли когда-нибудь время, когда эта мысль перестанет посещать его по нескольку раз в день, — и не только его, но и всех в семье, включая Роберта. Особенно Роберта.

Джон, с его легкостью, счастливым очарованием, чувством юмора, страстными порывами, Золотой Мальчик, никогда не испытывавший благоговения перед богатством, спокойный в сознании того, что когда-нибудь оно будет принадлежать ему и он уже точно знает, что с ним делать…

Все любили Джона, даже Роберт — хотя последнему и приходилось постоянно скрывать зависть или горькое сожаление, что какой-то нелепый случай сделал его вторым в роду. Он постоянно стремился во всем победить своего старшего брата, но даже, когда это ему удавалось, с его стороны это была все равно безнадежная затея, ибо Джон всего достигал без труда, тогда как Роберт должен был потеть, сражаться и тренироваться с той мрачной решимостью, из-за которой его победы зачастую выглядели бесплодными. Он соперничал с Джоном во всем, от плаванья и лазанья по деревьям до борьбы и скоростных гонок, но Джона, казалось, совсем не заботило, победит он или нет, как если бы он просто уступал страсти Роберта к соперничеству, но даже, когда он проигрывал, всегда казалось, что он мог бы победить, если бы только захотел немного постараться. Он не то чтобы воспринимал Кайаву и богатство как должное — он был слишком умен для этого, — но создавалось впечатление, что в жизни для него есть более важные вещи, в отличие от Роберта, чья одержимость тем, что не должно было ему принадлежать, каждому бросалась в глаза.