Ларри Макмертри - Вечерняя звезда

Он хотел остаться с ней и сделать так, чтобы и она осталась с ним. Он не хотел потеряться. Старуха погладила его по волосам своей старой рукой. Генри перестал бояться, ему стало удобно, он чувствовал себя счастливым. Они с этой старухой вдвоем парили в мире звуков. Но он все еще крепко держался за нее. Происходило что-то необычное, и Генри нужно было быть уверенным, что они с этой старой женщиной остаются вместе. Ему не хотелось, чтобы его потеряли.

Аврора еще восемь раз ставила Реквием Брамса для Генри почти на полной громкости.

А внизу на кухне Марии делалось все грустней и грустней.

Однажды Генри ужасно обиделся: Большие забыли взять его к старухе. Он был раздражен, он нервничал, но Большие, которые были непоследовательны, просто не понимали этого. Генри рассчитывал, что немного постучит черепаховой чашкой, а потом посидит со старой женщиной, играя ее гребешками и слушая звуки. Его раздражало, что Большие забыли об этом, но ничего поделать с этим он не мог. Оставалось только нервничать. Порой Большие были попросту глупыми. Кроме того, они всем хотели завладеть, особенно его мама. Она хотела, чтобы Генри принадлежал ей одной, и весь следующий день не брала его с собой к старой женщине.

И на следующий день повторилось то же самое, только на этот раз они взяли его в какой-то парк. Генри начал вырываться у них из рук, и ему наконец разрешили походить по траве. В траве было полно жуков, они так быстро бегали! У него ушло немало времени, чтобы поймать хотя бы одного — это был такой кругленький жук, — но тут Джейн, как всегда, вмешалась и забрала у него жука, чтобы он его не съел.

В следующие несколько недель Генри часто нервничал. Один или два раза даже выкрикивал свой боевой клич из-за того, что Большие упрямо отказывались взять его к старухе. Это было для них так просто, и его ужасно раздражало, что они все время забывают о нем. Он соскучился по старухе, соскучился по звукам.

В отчаянии, когда переживания и крики не дали результата, Генри начал биться в истерике и кататься по полу. Это был тактический прием: его юную маму это приводило в отчаяние, и если уж и это не заставит их вернуть его к прежним визитам, тогда вообще ничего не поможет.

— О, Генри, пожалуйста, не надо! — взмолилась Эллен.

— Возможно, у него просто режутся зубы, — предположила Джейн.

Джейн утомилась от своей суровости с Эллен и снова сделалась соблазнительной.

Когда Генри исполнилось двадцать четыре, он переехал в Нью-Йорк, чтобы попробовать стать актером. Его тетя Мелани, у которой была коротенькая карьера актрисы и гораздо более продолжительная карьера режиссера, постоянно работала неподалеку от Бродвея в это время. Она дала Генри небольшую работу на сцене и заставляла его не упускать ни одной возможности прослушаться или пойти на просмотр на любую роль: в рекламе, в мыльных операх — где угодно. И в конце концов ему дали-таки роль в рекламном ролике, но это оказалась реклама, которую показывали только в Японии. Хотя кто-нибудь, наверное, и видел ее, потому что ему позвонил агент. Агент пока не нашел ему хорошие роли, но, по крайней мере, у него был теперь агент.

В это время у него была девушка по имени Сид, она танцевала где-то. У Генри к Сид была сильнейшая любовь и колоссальное вожделение. Ничего подобного с другими девушками не было. Но Сид не уступала — не то чтобы совсем не сдавалась, но сопротивлялась достаточно упорно, — и Генри оказался под ее влиянием. Сид серьезно относилась к музыке — ее отец играл на французском рожке в филармоническом оркестре. Генри не столь серьезно относился к музыке — он просто не разбирался в ней, — но любил ее, всегда любил любую музыку. Они часто ходили на симфонические концерты. Им доставались отвратительные места, но они все равно ходили.

Однажды, когда Генри по невнимательности даже не посмотрел до конца программу очередного концерта, оркестр филармонии начал исполнять Реквием Брамса. Вдруг в середине исполнения, к своему удивлению и к полному изумлению Сид, Генри опустил голову на руки и заплакал. Грудь его вздымалась, он ничего не мог с собой поделать. Он не успел понять, в чем дело, но музыка унесла его в какой-то иной мир, к какому-то давнишнему уголку его памяти, месту такому старому, что он и не смог бы найти в себе это воспоминание или мысленно представить картину или лицо, которое всплыло в памяти. Он просто ощутил в себе пустоту: его словно лишили кого-то или чего-то очень важного, что у него когда-то было, но больше никогда не будет.