Наталья Калинина - Любимые и покинутые

— Физически она в полном порядке — похорошела, поправилась. Да нет, она не просто похорошела — она стала изумительно красива, — рассказывала Устинья, вспоминая Машу такой, какой видела в последний раз.

— Я очень рад. Искренне рад. — Берецкий улыбнулся, правда, как-то неестественно. — Выходит, свежий воздух пошел ей на пользу. Ну и когда она думает вернуться домой?

Устинья подняла голову от чашки с чаем и посмотрела Берецкому прямо в глаза. Она доверяла этому человеку с первой их встречи, однако была далека от того, чтобы разглашать семейную тайну.

— Мне кажется, ей здесь делать нечего. У них с Николаем Петровичем сложились довольно странные отношения. Думаю, вы, как врач, догадываетесь об этом.

— Совершенно верно. Я не раз говорил Николаю Петровичу, что Марья Сергеевна женщина очень хрупкая не только телом, но прежде всего душой. Кстати, вы сказали, что физически она в полном порядке, а…

— Я поеду к ней как только встанет на ноги Машка. Тем более, что со дня на день приедет из Астрахани мать Николая Петровича. В последний раз, когда я видела Марью Сергеевну, она была в хорошем, можно даже сказать, приподнятом состоянии духа. — Устинья вздохнула и тут же, спохватившись своей промашки, сказала: — Я очень по ней скучаю. Как-никак, мы с ней родственники.

— Родные сестры?

— Да, — ни секунды не колеблясь, ответила Устинья.

— Тогда я скажу вам следующее. Я уже стар, я много повидал на своем веку всяких так называемых отклонений в психике, которые в большинстве случаев есть не что иное, как несогласие индивидуума подчиниться общепринятым нормам морали, поведения и всего прочего. Некоторым удается, не подчиняясь, очень умело это скрывать и вести двойную жизнь. Другим же, а к ним, я уверен, принадлежит Марья Сергеевна, это не удается. Последним я сочувствую больше и обычно бываю на их стороне. Увы, им мало чем можно помочь. Тем более в наши дни. Если вы помните, фашисты тысячами уничтожали сумасшедших, людей, не способных подчиниться законам какого бы то ни было строя. Если вы сестра Марьи Сергеевны, постарайтесь всеми силами уберечь ее от больницы. Тем более, индивидуумы ее склада для жизни окружающих людей угрозы не представляют. Я, можно сказать, ручаюсь за это.

— Спасибо. — Устинья с благодарностью смотрела на Берецкого, размышляя, а не взять ли его с собой туда? Но в конце концов решила не брать — она сама не знала, что ждет ее в доме у реки.

И вот она стоит в начале узкой, протоптанной в снегу тропки, ведущей от шляха под гору. Дальше можно только пешком. Тополя замело по самые кроны, вместо кустов шиповника торчат из снега редкие кривые ветки с еще не до конца обобранными птицами красными ягодами.

Устинья связала между собой ручки двух тяжеленных сумок с продуктами и перекинула их через левое плечо. Ничего, здесь недалеко — меньше километра. Дорожка протоптана напрямую к дому. Судя по всему, по ней часто ходят.

Она ступила на обледеневший порожек и прислушалась. Тихо. Дверь не заперта, а лишь накинута снаружи на крючок. Возле порожка стоит большой, в человеческий рост, снеговик с огромными глазами-углями и нарисованным малиновой помадой ртом. Словно часовой, застывший по стойке «смирно».

Устинья открыла дверь, и в лицо дохнуло запахом родного, почти забытого уюта их совместной (втроем, уже без Анджея) зимовки. И Маша, и она жили в ту зиму памятью об Анджее, общей, хоть и такой разной, любовью к нему, подогревая друг друга надеждой на его возвращение (каждая из них втайне верила, что он вернется именно к ней). Если он жив, подумала сейчас Устинья, к кому бы он вернулся? Да и вернулся бы вообще?..

Она оставила сумки в прихожей и открыла еще одну дверь. Холодно в доме. Дверь в мансарду настежь, открыта и дверь в Машину спальню. Через нее виден кусочек заметенного снегом окна. Дверь в каморку Наты тоже приоткрыта. Устинья открыла ее пошире, просунула голову, потом вошла сама.

Ната лежала на кровати все в той же позе, устремив к потолку открытые глаза.

— Ната, здравствуй, — сказала Устинья. — Как у тебя здесь холодно. Ты не замерзла?

Ната даже не пошевелилась. Устинья наклонилась над ней, заглянула в глаза и дико вскрикнула. Взяла за руку — она была насквозь промерзшая.

И тут только Устинья обратила внимание на оцинкованную детскую ванночку возле заснеженного окна. Ванночка была совершенно новая — ее, насколько помнила Устинья, раньше в доме не было, — до краев налитая превратившейся в один кусок льда водой. Там, внутри этого льда, что-то было. Устинья приблизилась к ванночке и онемела от ужаса: сморщенный красный младенец месяцев пяти, не больше, лежал на спине, расставив короткие — по локоть — ручонки, из которых росли по два пальца. Ноги младенца плотно срослись между собой, заканчиваясь одной большой ступней, вместо пипки — третье яичко. Но больше всего Устинью поразило лицо младенца — вода была прозрачная и застыла ровно, как рыбное заливное на фарфоровом блюде — вместо носа она увидела две большие круглые дырочки, рот выглядывал из-под правого уха, глаз не было вообще. Устинья стояла, не в силах отвести взгляда от этого маленького уродца и чувствовала, как шевелятся от ужаса волосы. В голове мелькнула страшная догадка. Она бросилась к кровати, сдернула с Наты одеяло. Живот Наты был разверзнут на две половины и набит сеном. Тело было чистым — ни капли крови. Ната лежала на белоснежной простыне и вся в окружении бумажных роз. Розами была обвита и спинка кровати, и ножки стола и табуреток.