Деннис Робинс: Невеста рока. Книга вторая

Развернув белую бумагу, запечатанную сургучом, Флер обнаружила маленькую картину в резной деревянной рамке, которую он сделал сам, как признался ей впоследствии. Картина была столь совершенна, что у Флер невольно вырвался возглас восхищения. На ней были изображены две изящные тонкие руки, сомкнутые вместе, словно в молитве, покоящиеся на крохотной подушечке ярко-красного бархата, по углам украшенной кисточками. Этот рубиновый фон подчеркивал ослепительную белизну и хрупкость рук. Длинные пальцы с миндалевидными ногтями переплетались и были воздеты к небу в молитве. Это были ее руки. Лицо Флер вспыхнуло и засияло от радости, которой Певерил никогда прежде на нем не видел. У него перехватило дыхание от этого зрелища. Сейчас она выглядела такой юной и такой счастливой.

— О! — воскликнула она. — Какая оригинальная работа!

— Вы знаете, чьи это руки? — шепотом спросил он.

Осторожно отложив подарок, она протянула руки к камину, подле которого сидела. В свете догорающих поленьев они казались совсем прозрачными. И она ответила:

— Да.

— Я запомнил каждую их линию, и мне страстно захотелось запечатлеть их красоту. Надеюсь, вы не рассердились на меня за это?..

— Рассердилась… — повторила она. — Да как я могу рассердиться?! Очаровательный подарок… какая прелесть эта маленькая картина! Это как шедевр голландских мастеров. Я всем сердцем благодарна вам за него.

Певерил, еще больше смутившись, неуверенно произнес:

— Надеюсь, его светлости она тоже понравится.

Флер понимала, что эти слова — лишь вынужденная формальность, ибо писал он ее руки только для нее одной.

— Я повешу картину здесь, в своей комнате, — проговорила она.

— Благодарю вас, — отозвался он.

Теперь они смотрели друг на друга с какой-то пугающей сосредоточенностью. Каждый наполнился внезапной теплотой, исходящей от другого. Певерил и Флер не произносили ни слова.

В этот момент в дверь постучали, и в опочивальню вошла Одетта. При виде Певерила она вскинула голову, отчего муслиновые ленты на ее чепце разметались в разные стороны. Одетта злобно косилась на него краем глаза. Он, не глядя на нее, поспешно покинул покои Флер, зная, каким жестоким и острым может быть язычок Одетты. Он понимал, что миссис Динглефут из какого-нибудь тайного укрытия исподтишка наблюдала, как он прокрался к опочивальне, и теперь прислала Одетту шпионить дальше.

Оставшись наедине со своими мыслями и мечтами, Флер молча разглядывала совершенное изображение ее рук. Затем сложила свои руки из плоти и крови так же волнующе и очаровательно, как на картине, приложила их ко лбу и горько зарыдала по радости жизни и любви, которые, казалось, навечно были ей заказаны.

Долгое время после этой встречи она не виделась с Певерилом.

Наступил февраль, свирепый, холодный. Все окрестности Бакингемшира лежали под ледяным покровом.

Закутанная с ног до головы в меха, леди Сен-Шевиот совершала короткие прогулки в санях, в качестве подарка доставленных из России по приказу барона. Это были веселые сани-розвальни, выкрашенные в красный и белый цвета и запряженные двумя упрямыми пони со звонкими колокольчиками на смешных подвижных шеях. Сен-Шевиот забавлялся, представляя свою жену некой сказочно богатой русской принцессой, которая, наверное, в таких же санях выезжала из своего дворца в Санкт-Петербурге. Когда он впервые демонстрировал перед Флер этот необычный экипаж с двумя грумами в новых ливреях, то сказал жене:

— Так вы сможете почаще выбираться из замка. Лошади же на этих дорогах постоянно оскальзываются. Это — уникальный подарок. Думаю, вы должны быть за него благодарны.

Она с холодным достоинством, но учтиво поблагодарила его, как это делала всегда, когда он привозил ей свои экстравагантные подарки.

— Весьма занятная идея, — заметила она при этом.

Сен-Шевиот мрачно посмотрел на жену.

— При виде вас никто бы не подумал, что вам занятно, — сказал он сердито.

Она отвернулась. Никогда она не могла воспринимать его как друга и любимого мужа, он был только человеком, убившим ее молодость.

На пятом месяце беременности совершенно исчезла тошнота, мучившая ее вначале. И она чувствовала бы себя превосходно, если бы не подавленность и постоянный голод сердца. Но хуже всего был страх перед будущим, когда ей снова придется делить с Сен-Шевиотом кров и постель.

Однако сейчас он не придирался к ней, старался вести себя крайне миролюбиво, конечно, только из эгоистически-корыстных побуждений. Этим февральским утром он сам отправился с ней на прогулку в веселых санях и радовался, когда поселяне оборачивались и, махая вслед руками, приветственно восклицали: «Да благословит вас Бог, милорд! Да благословит вас Бог, миледи!»